За волной - край света
Шрифт:
Ватажники чинили нарты, латали ременную справу, сбивали собак в упряжки.
Кильсей начал принимать от коняг первую пушнину. Коняги всегда сами к крепостце приходили. Стойбище было рядом, и, как меха созревали, шли к воротной башне, кричали через ров:
— Русский купец! Русский купец!
Научились по-нашему лопотать.
Несли бобра драгоценного, соболя, лис и рыжих, и огненных, и редких серебристых с темным ремнем на спине, песца, речную выдру, крепче меха которой нет. Вечного в носке. Человек состарится и уйдет в мир иной, а мех выдры будет жить, оставаясь по-прежнему и мягким, и теплым, не утратив ни плотной подпуши, ни цвета, ни масленого блеска, придающего
Меха меняли на ружья, топоры, ножи, на особо ценимый здесь бисер, и алый, и голубой, и зеленых тонов. Бисер шел на украшения одежд местных жителей, любивших в платье яркость и красочность; великими искусниками они были в вышивке сложнейших узоров. Причудливо сшивали в ковры сами по себе необыкновенной красоты шкуры и рыси пестрой — черные пятна по желтоватому полю, и песца голубого, что был синь, как само низкое северное небо, и соболя цветом в мед золотой...
Кильсей, таежный охотник, сызмальства знакомый с пушным промыслом, меха отбирал со знанием и расплачивался по достоинству каждой шкуры. Евстрат Иванович не раз напоминал шелиховский наказ: с охотниками быть ласковыми и не обманывать ни в чем. «Раз обманешь,— говорил Шелихов,— вдругорядь он к тебе не придет, и ущерб от обмана такого будет большим, чем выгода, которую ты в первый раз получишь».
Кильсей шкуру брал всей рукой, гармошкой собирал в ладонь, и, ежели мех скрипел, упружился, но ни единой пушинки при этом на пальцах не оставалось, значило — шкура хороша. Взята вовремя и выработана добре. На такой рухляди меховой на торгах не прогадаешь. Купец сам к тебе подойдет.
Подготовились ватажники и к выходу в дальние стойбища. Деларов в походы эти посылал по два, много — по три старых ватажника, таких, как Кондратий, Феодосий, а с ними по десятку, по два алеутов или коняг. Путь им предстоял долгий, трудный, опасный. Алеуты или коняги места эти знали лучше русских и были в пути добрыми помощниками. В Кенаи шли малые эти ватажки, а то и до Чугацкого залива за сотни верст по ледяным полям, где лишь ветер гулял, стыл под холодным небом снег да кружила, играла, уводила в неведомые дали полновластная хозяйка здешних мест — злая пурга. В таком походе не забалуешь, здесь строгость нужна.
В один из этих дней, неловко споткнувшись на пороге, толкнулся в избу управителя Тимофей Портянка. Остановился у дверей, утопив лицо в широком вороте армяка.
Деларов из-за стола, где отписывал товары, поднял на него глаза.
Тимофей топтался у порога.
«Пришел,— подумал Деларов,— эх ты, воробей серый».
В тот раз, когда выставили Тимофея перед миром с позорным анкерком на шее, ватага его простила. Никто пальцем не тронул, памятуя добрую службу в кенайской крепостце. Покричали да, плюнув, разошлись. Но долго, долго Тимофей как зачумленный ходил по крепостце, Евстрату Ивановичу на глаза не показывался. Хоронился по углам, по-за избами. Ан вот пришел. Стоял, молчал. Не знал, как разговор начать. Слов подходящих не находил. Половица под Тимофеем скрипнула. Тяжелый был мужик.
Деларов отложил перо. И хотя некогда было, поглядел на Тимофея долгим взглядом. Веко над глазом управителя дрогнуло.
Евстрат Иванович зелья хмельного не употреблял. Чурался. Однако жизнь долгую прожил и видел, что вино с людьми творит. С твердостью знал: счастье оно никому не принесло. В Замоскворечье, с детства, запомнил: бабы праздников боялись. Нет бы человеку возрадоваться, отдохнуть душой в редкий праздничный денек, ан нет. Страх праздники несли, так как зелье хмельное рекой лилось и люди зверели. Оно бы малость выпить не
Заходи, поднеси, каблучком ударю!
И в ответ для тебя карася зажарю...
И опять же кулаком в самое больное. Праздник? Бабьи слезы да мужицкие синяки. А уж разору, разору, потерь по хозяйству — не приведи господь. Мужик со стоном после праздника поднимался и глаза людям не показывал. А так, мышью серой, нырь куда ни есть, только бы не видел никто.
Но об этом Евстрат Иванович подумал, а вслух сказал:
— Пришел? Что скажешь?
Тимофей, словно выныривая из темной воды, выпростал лицо из воротника. Страдающие глаза глянули несмело.
— Евстрат Иванович,— начал просительно,— отпусти с какой ни есть ватажкой. Хотя бы в Кенаи или куда дальше.
Деларов опять за перо взялся. Под Тимофеем скрипели половицы, переступал с ноги на ногу мужик. Маялся.
— А? Евстрат Иванович,— начал он в другой раз.
Деларов торопился пером по бумаге. Знал: упряжки стоят готовые в путь и мужики только его ждут.
— Евстрат Иванович,— с отчаянием затянул Портянка.
И тут застучали торопливые шаги по крыльцу. Дверь распахнулась.
С полчаса до того со сторожевой башни приметили среди торосов черную точку. Снег слепил глаза — разобрать было трудно, что там обозначилось. Однако сторожевой, хоронясь ладонью от солнца, углядел-таки: точка движется к крепостце. Спустя малое время из-за торосов вымахнула собачья упряжка, и в нартах, уже различимо, угадался человек. Собаки, чувствовалось, из последних сил продирались через ледяные нагромождения. Нарты ныряли, как лодья на штормовой волне. Теплый дымок, наносимый с крепостцы, знать, гнал упряжку, и собаки рвались через торосы. Упряжка пронесла нарты через прибойную полосу и вымахнула к крепостце. Стала у рва. Собаки, подняв головы, завыли на закрытые ворота.
Поспешая, сторожевые опустили мосток, подскочили к упряжке.
В нартах, плашмя, спиной кверху, лежал запорошенный снегом человек. Его перевернули. Из забранного инеем куколя глянуло русское лицо. Один из ватажников приложил к искаженным морозом губам ладонь и угадал дыхание. Но человек был как закостеневший. Застыл на ветру. Его подняли, начали мять, тормошить, сорвав куколь и рукавицы, растирать снегом не по-живому белое лицо, скрюченные морозом руки. И он ожил. Застонал мучительно. Открыл глаза. Но его все тормошили, мяли и терли, зная, что только так и можно вернуть к жизни. Он зашевелился, заворочался и с хрипом, со стоном сказал:
— Браты, браты... К Евстрату Ивановичу меня... Из Кенай иду...
Его признали. Был он из старых ватажников. Великоустюжский Евсей Смольков.
Подхватив под руки, Евсея поволокли к управителю. Он едва ногами передвигал. Цеплялся носками за снег. В избу набилась чуть ли не вся ватага. Евсея с бережением посадили на лавку, подальше от огня. Сильно нахолодавшему человеку к огню нельзя. Потом сунули в руки кружку с кипятком. Он жадно припал к краю окоченевшими губами. Пил частыми, мелкими глотками, тоже, видать, знал, что тепло внутрь пускать надо помалу.