За волной - край света
Шрифт:
К средине дня Иван и Тарханов вышли к реке, неспешно катившей воды в океан. Еще издали Шкляев увидел: вода в течении отдает голубым. Прибавили шагу, и, чем ближе подходили, тем явственнее проступала голубизна. Иван уже, почитай, бежал. Первым присел на берегу, зачерпнул воду ладонью, оборотился к Тарханову возбужденным лицом.
— А? — воскликнул.— Гляди, Дмитрий!
Тарханов присел рядом. В воде отчетливо угадывался голубоватый оттенок. Однако дно русла было выстлано серой галькой. Вглядываясь в прозрачную воду, просвеченную на всю глубину солнцем, Тарханов увидел, как течение колышет длинные хвосты водорослей. Водоросли были голубоватые. «Может, они и дают цвет?» — подумал горной науки унтер-офицер.
Шкляев шагнул по гальке в реку и, по плечо
— Голубизна налетом на них,— крикнул,— смотри!
Наклонившись, выдрал еще пучок.
Тарханов поднял водоросли, провел по скользкой плети пальцем. На пальце остался след. Унтер-офицер растер осадок, и он мягко, маслянисто подался под пальцами. Без всякого сомнения, это была глина. Вязкая, тугая, прилипчивая — та самая, которую они искали.
Шумно, разбрасывая брызги, Иван вылез из реки. Без слов они пошли вверх по течению. И первому, и второму было ясно: нашли то, что нужно.
Однако позади оставались верста за верстой, а дно реки по-прежнему было выстлано серым, как и на побережье, галечником. И Иван, и Дмитрий по многу раз входили в воду, лопатами разрывали русло, но галечник лежал толстым слоем, лопата едва-едва со скрежетом выковыривала заиленные, сбитые течением камни.
В середине дня ватажники сделали привал, подсушили вымокшую одежду и, перекусив куском крепкой, словно сухое дерево, юколы, пошли дальше.
Иван, держа лопату на плече, шагал легко и даже весело — так был уверен в удаче. Однако, прикинув, решил, что они отошли от побережья никак не меньше десяти верст, и тревожное чувство промелькнуло в глубине сознания.
— Постой,— сказал шагавшему первым Дмитрию,— Попробую еще.
Ухватившись за куст и осторожно переступая, он сполз с берега и вошел в воду. Течение мягко толкнуло в колени. Иван прошел поглубже и ударил лопатой в дно. Лопата, как и прежде, вошла в гальку с трудом. Но Иван упрямо бил и бил лопатой, взбрасывая брызги, все время ожидая голубую взметь со дна, но вода почти не замутилась.
Иван взобрался на берег, отряхнул подоткнутые полы армяка, взглянул на солнце.
— Что?— спросил Дмитрий.— Может, вернемся?
— Нет,— ответил Иван,— пройдем еще с версту. Должна же она быть где-то.
Лес ближе и ближе подступал к реке, и теперь ватажники шли по узкой кромке каменной осыпи у берега, перелезали через завалы валежника, продирались густым кустарником.
— Все, хватит,— оглядываясь, сказал Тарханов, и ватажники вошли в реку. Дмитрий начал копать ближе к берегу. Шкляев вышел на середину обмелевшей реки. Течение было быстрое, струи воды сильно били по ногам. Иван взглянул вверх по течению. Река под опустившимся к горизонту солнцем играла слепящими бликами. Темной стеной стоял лес. Двумя руками взявшись за рукоять лопаты, Шкляев с силой вонзил ее в дно и тут же увидел, как из-под глубоко ушедшего в податливый ил острия лопаты взметнулось голубоватое облачко. Его смыло течением, но Иван ударил в другой, в третий раз, и быстрая вода, теперь сама размывая развороченное лопатой дно, густо понесла по всей реке широченный глинистый молочно-голубоватый шлейф. Иван оборотился, хотел крикнуть Тарханову, но тот, увидев голубое молоко на воде, уже бежал от берега, высоко поднимая ноги и бухая сапогами по мелководью. Даже не засучив рукавов армяка, Иван опустил в воду руки и в обе ладони нагреб глины. Подбежавший Тарханов и сам зачерпнул со дна жидкой хляби. Они стояли посреди сверкавшей под солнцем реки с расширенными от радости глазами, с сияющими лицами, с полными ладонями голубой, удивительно чистой гаолиновой глины. С рук сбегала вода, пятная армяки, тяжелые капли с шумом падали в несущееся у ног быстрое течение, но ни Иван, ни горной науки унтер-офицер не замечали пятен на армяках и не думали о том, что река давно промочила одежду и им придется потратить час или больше на привал, в то время как до захода солнца оставалось недолго и следовало торопиться. Теперь было ясно: будут и печь, и металл.
Иван опустил ладони в воду, течение смыло глину.
На берегу, в двадцати шагах, стоял индеец и целился из лука ему в грудь. Иван разглядел прищуренный черный глаз за тетивой лука.
Через два дня после того, как Иван Шкляев и Дмитрий Тарханов попали в плен к индейцам, Баранов отправил к заливу Льтуа Егора Пуртова и Демида Куликалова. Впервые россияне шли в поход большим отрядом. Снаряжено было пятьсот байдар. С русскими шла тысяча чугачей и аляскинцев. Такой отряд Баранов отправлял намеренно. Он знал, что весть об этом облетит прибрежную матерую американскую землю и в дальних и в ближних стойбищах станет известно: русские имеют большую силу и с ними лучше дружить. Тревоги в строящейся крепостце по поводу того, что Иван Шкляев с Дмитрием Тархановым не возвратились из поиска, не было. Иван с товарищем уходил и на три, и на пять дней. О плохом не думал никто.
— Души неуемные,— качнул головой Александр Андреевич, когда ему сказали, что мужиков нет два дня. И все. Однако то, что мужики из поиска задержались, знал, почитай, каждый. Известно было о том и Пуртову с Куликаловым, вокруг похода которых только и хлопотали в крепостце. В такой поход людей отправить — забот много. Но сколь ни долги были сборы, а отряд ушел. Вслед им отсалютовали из пушек.
Пуртов — опытный мореход и землепроходец — воды в новой крепостце не взял. Вода здесь была неплохой, но он решил залить анкерки на байдарах из речушки, что впадала в море недалеко от крепостцы. Егор и сам эту воду пробовал, да и индейский тайон, шедший с ним в поход, советовал залить анкерки именно там, тамошняя вода-де не портится подолгу. Конечно, лишняя остановка была ни к чему, но Пуртов решил поступить, как в поговорке говорится: «Торопиться в поход — не думать про расход». Добрая вода в плаванье никому помехой не была.
До речушки с хорошей водой дошли к середине дня и стали. Выгружаться Пуртов не велел, а приказал запастись водой — и в море.
Однако случилось по-иному.
К индейскому тайону, плывшему со своими людьми на нескольких лодьях, вышел из леса человек. И, по своему обычаю, индейцы развели костер и стали того человека потчевать. Никто из ватажников — Пуртов с индейцами ссориться не велел — не смел слово сказать, а индейцы расположились у костра, видно, надолго.
Пуртова на побережье не было. Воду брали за версту-полторы вверх по течению речушки, и он следил за тем, как заливали анкерки. Когда же он вернулся — индейцы сидели вкруг костра. Егор спросил у своих, показывая на пылавшее пламя:
— Что это? Я же запретил огонь разводить!
Ему сказали, это индейцы, к ним человек из леса вышел, и они его угощают.
Пуртов пошагал к костру. По тому, как шел, шибко ворочая сапогами гальку, видно было — осерчал.
Однако, к костру подойдя, Егор гнев унял. С тайоном он был давно дружен, и неприятностей между ними не случалось. Поздоровался, сел по-местному, подогнув ноги. Ему подали почетную раковину. Пуртов выпил глоток воды, взглянул на гостя из леса и чуть не подавился. С трудом перемог кашель. На шее гостя вместо привычных украшений из кости красовались европейские брелки.
Егор допил воду, с поклоном возвратил раковину тайону и, помня индейские правила, спросил о здоровье гостя. Ему ответили, спросив в свою очередь о здоровье и справившись о том, насколько удачна его охотничья тропа. Пуртов говорил, как и было здесь принято, неспешно и обстоятельно, а в голове было одно: «Откуда у лесного человека европейские брелки?» Но он не спешил задать вопрос, боясь испугать или насторожить индейца.
Индейцы были оживлены, громко разговаривали, и ни в голосах, ни в поведении не чувствовалось напряжения. Все же Пуртов выжидал, когда внимание сидящих у костра вовсе перейдет с него на кого-нибудь иного. Подошел один из людей тайона и заговорил, жестикулируя и блестя глазами. Тогда только Егор наклонился к тайону и спросил — может ли он задать вопрос гостю из леса.