За все наличными
Шрифт:
За окном уже проносились чисто русские деревни -- земля свободолюбивой Ичкерии, где он томился в неволе, осталась позади. Одна блатная песня на кассете, которую врубил водитель, сменялась другой, шофер замолчал надолго, невесело размышляя, что в случае войны его снова забреют в солдаты -- только четыре года, как он отслужил срочную, и военная профессия у него дефицитная, не отвертеться, -- сапер...
А Тоглар, вглядываясь в придорожные селения, вспомнил деревню пятидесятых: темную, холодную, неустроенную... Похожие картины мелькали сейчас за окном, и он неожиданно провалился памятью в детство, когда еще был жив отец, а его самого звали Костиком, Костей Фешиным. Он родился в маленьком местечке Мартук, что на полпути между Оренбургом и Актюбинском, в казахстанских степях, -- теперь, выходит, в чужом государстве. Родился в неподходящее время, в войну, в лютом декабре 1943 года. Отец его, Фешин Николай Николаевич, родом из Казани, в сорок втором
"Отец..." -- мысленно произнес седеющий мужчина на заднем сиденье мчавшейся в ночи "Волги". Не полных шести лет шустрый Костик пошел в школу, значит, это случилось осенью 1949 года. Пожалуй, с тех пор, даже чуть раньше, он и помнит свою жизнь в степном поселке у железной дороги.
Первые послевоенные годы... Разруха, голод, безработица... Тем более в их поселке, где ни завода, ни фабрик, ни шахты, лишь по соседству захудалый колхоз "Третий Интернационал", позже переименованный в "Победу", а ныне сгинувший с перестройкой навсегда, да полукустарная артель "Промкомбинат". Чем там только не занимались: шили шапки и валяли валенки, тачали сапоги и мастерили седла для лошадей -- главного транспорта тех лет. А еще варили мыло и конфеты. Лудили и паяли, чинили кастрюли и керосинки... В общем, за что только не брались его земляки, мартучане, чтобы выжить. Работы в поселке на хватало даже для людей здоровых и сильных, а каково было его израненному, больному отцу с одной рукой? Да еще в сельской местности, где вся жизнь связана с физическим трудом: хоть огород посадить, хоть скотину обиходить, хоть дом подправить.
Первые годы мать билась одна за всех и даже самокрутки сама мастерила для мужа, пока тот не приладился одной рукой управляться. Но вдруг жизнь отца преобразилась, и случилось это в базарный день. В ту пору потребкооперация еще не набрала силу, торговли настоящей с магазинами, универмагами не было, все решалось на рынке, и оттого базар был не последним, если не главным местом в селе. Ходили туда не только по делам, но и на людей посмотреть, и себя показать, как говаривали в те годы.
В тот памятный весенний день отец при деньгах пошел на базар с матерью, то ли купить чего, то ли присмотреть. В торговых рядах расположенного на пустыре базара, рядом с церковью, они наткнулись на неожиданный для Мартука товар, который вызвал живой интерес односельчан. Двое инвалидов, один без руки, другой с деревяшкой вместо ноги, бойко зазывали "приобрести живопись", "украсить унылую жизнь произведениями искусства". Это были те самые лебеди, плавающие в ультрамариновом озере, целующиеся голубки, томные красавицы и неотразимые брюнеты-сердцееды, слащавые пейзажи с пышными кустами роз, детки, похожие на разнаряженных кукол, былинные богатыри и русалки -- все то, что позже назовут лубком, кичем. Но тогда, на провинциальном базаре, среди оборванных и полуголодных людей эти холсты казались предвестниками какой-то другой, грядущей богатой и сытой жизни, оттого-то рядом в восхищении и толпился народ. Картины стоили недорого, не дороже ведра картошки или полутора килограммов сала, и их охотно раскупали или меняли на то же самое сало, на табак-самосад, а за живого гуся можно было сторговать даже пару, на выбор. Мать тоже порывалась купить одно такое "творение", где была изображена влюбленная парочка, а по низу шла надпись красными, будто кровью буквами: люби меня, как я тебя! Но отец остановил ее, сказал: "Не надо, я лучше нарисую".
Вернулся отец с базара возбужденным, тут же попросил тещу, бабушку Костика, Марию Ивановну, пожертвовать ему старую клеенку, которую в доме давно пора заменить, тем более что и новая была, да использовалась только по воскресеньям и праздникам. Затем с помощью соседа натянул клеенку на рейки, а потом, опять же у тещи, разжился двумя горстями муки, яйцами, выпросил у сапожника Петерса казеинового клея и к ночи уже загрунтовал старую клеенку.
Два дня он бегал по поселку, разыскивая, где только можно было, краски, кисти, но ему и тут повезло. До войны в районном Доме пионеров Мартука работала изостудия, и нынешний директор Дома пионеров, тоже фронтовик, на свой страх и риск разрешил Николаю пошарить в заброшенном чулане, где было свалено все, что осталось от довоенного кружка юных художников. Нашлись там разные кисти, художественный картон и даже целый рулон отличного холста, а самое главное -- довольно-таки много красок, которые, впрочем, за пять лет высохли и почти пришли в негодность. Однако Николай,
На фоне сказочного замка, утопающего в зелени, на мостике, перекинутом над большим прудом в лилиях, стояла удивительно красивая женщина, очень похожая на маму, в белом кружевном до пят платье, в роскошной шляпе, украшенной цветами, и с ярким веером из павлиньих перьев в руках.
Мальчик, онемев от восторга, затих, не находя в себе сил оторваться от такой красоты. Ему хотелось закричать: "Это нарисовал мой папа!", но голос словно пропал, и тогда от гордости за отца он просто заплакал. Плакали и мама, и бабушка, но уже от радости: им стало ясно, что отец нашел наконец для себя достойное дело.
С этого дня жизнь отца круто изменилась. На базар со своими работами он выходил всего несколько раз, и с появлением его на рынке коробейники из города перестали заезжать в Мартук -- понимали, что с одноруким художником конкуренцию им не выдержать. Отец больше работал дома, на заказ... Написал он в те годы по фотографиям и много портретов погибших на войне односельчан...
А первую картину "У замка" купил за "большие" деньги хитроватый фотограф из "Промкомбината", самый богатый житель села, и потом, на фоне этого "полотна" снялось не одно поколение мартучан. В какие-то годы популярность отца была столь велика, что зимой на кошевых санях приезжали за ним на тройках из дальних русских сел: Полтавки, Белой Хатки, Нагорного, Хлебодаровки, и он неделями не бывал дома -- рисовал хозяевам картины.
А за год до смерти Сталина при Доме пионеров вновь открылась изостудия. Работать с детьми пригласили Николая Николаевича, тогда он впервые стал получать ежемесячное жалованье. Ходил в студию и Костик, подавая надежды вырасти в крупного художника. Да, как давно это было... А вот помнится все до мелочей...
...Трасса на Ростов -- одна из лучших в России, и машина, рассекая галогенными фарами ночную тьму, мчалась на высокой скорости, стрелка спидометра все время гуляла за отметкой "120". То ли мерная езда укачала, то ли нервное напряжение сказалось -- Тоглар незаметно задремал. И снились ему какие-то обрывочные сны-эпизоды, наплывали воспоминания детства. Впервые за много лет привиделась школа, далекий 1953 год и день смерти вождя...
В этот день с утра над тихим поселком, как и над всей страной, стоял непрерывающийся рев гудков: надсадно басили паровозы на станции, били непрерывно колокола в церкви и у базара. В школе прошел трехчасовой митинг -- один заплаканный оратор сменял другого, и у всех присутствующих, от мала до велика, слезы не просыхали на глазах. Плакал и Костик. Даже дома родители никак не могли его успокоить, и тогда отец, отведя его к себе в мастерскую, плотно притворил дверь и сказал:
– - Не плачь, сынок, он не заслуживает слез. Когда ты вырастешь и поумнеешь, я тебе обязательно расскажу почему.
Но сын продолжал реветь пуще прежнего, хотя понимал, что плачет не из любви к Иосифу Виссарионовичу. А почему? Кто знает... Много лет спустя найдется, пусть и запоздало, отгадка, правда несколько мистическая, тем давним детским слезам. Оказывается, в тот же день, 5 марта 1953 года, в Америке, в Лос-Анджелесе, на собственной вилле в возрасте семидесяти лет, умер его родной дедушка по отцу. Америка отдаст должное Николаю Ивановичу Фешину, известному художнику, признанному мастеру, обласканному на Западе. Он эмигрировал из России в 1922 году, уже будучи академиком живописи. Жаль, об этом никогда не узнает Николай Николаевич, тайна семьи откроется Тоглару после смерти отца, и он поймет, отчего тот вдруг стал рисовать: гены и есть гены, если они сильны, все равно проявятся. Правда, отца, в детстве, его мать, бабушка Костика, водила на платные уроки к лучшим рисовальщикам города. Водила, пока педагоги года через два отсоветовали, сказав, что никаких особых талантов к живописи у мальчика нет, чем, конечно, сильно огорчили мать. 3
Когда он очнулся, яркий погожий день проносился за окном, все кругом еще цвело и пахло, и казалось, ничто не предвещало осени -- о ней напоминали лишь горы арбузов и дынь на обочине да нескончаемый ряд людей вдоль дороги, от села до села, продающих картошку, яблоки, сливы, помидоры. Такого гигантского торжища Тоглар никогда не видел, хотя в своей жизни помотался по стране вдоль и поперек. Вся Россия вдруг стала сплошным базаром, и народ враз превратился в торгашей. Когда-то он слышал от одного умного человека, что народ, который не поет своих песен, опасно болен. Что бы он сказал теперь, глядя на соотечественников, которые не только поют ныне чужие песни, но и не сеют и не пашут.