За землю Русскую
Шрифт:
Бросив в поруб Емелю, Душилец послал бересто боярину; знал, чем обрадовать. Посетила беда смердов, пусть они и несут тягости. Жили половниками, все же на своей воле, а с бедой-то кабальными станут, холопами пашенными.
Даже ростом прибавился Душилец; глаза хоть и не прямо смотрят, но и не разбегаются, как прежде, на Маяту и Холову.
В тот день, когда проводил гонца с грамоткой боярину, перед вечером побывал Душилец у ворот острожка, наказал воротным — не спали бы, не считали б ворон, а посматривали; проверил замки у клетей — винтовые, еле ключ повернешь в каждом. Вернулся в горницу, лег почивать. Ночью никто не тревожил.
— Почто шум, молодцы? Кто побывал у острожка?
— Никто, тихо было, но утречком…
— Не томи! Сказывай!
— Омелько ушел…
— Какой бес тебе молвил? — осердился Душилец на стража.
— Не бес… Дверца в клеть сорвана и колодки брошены.
Душилец в чем был выбежал на крыльцо и — скорее в поруб. Нет Емели. Потрогал дверь. Ох! Недосмотрели. Подгнила она.
— Скорей! — выбежав во двор, крикнул стражам. — По всем дорогам скакать, по всем погостам и займищам спрашивать. Осень, в лесах не присохнет вор. Отыщется… Гнать к острожку в колодках, а в чьей избе отыщется — и того смерда гнать. Не поймается Емелька, быть тогда на суде болярском всем, кто стояли в стороже.
День минул и второй — не нашелся Емеля. Из верхних погостов на Маяте смерды прогнали стражей, боем грозили. На ночь Душилец велел стражам копья брать, глядеть зорко, не смыкать глаз.
Дождь начался с вечера. Небо затянули облака. Душилец зажег свечу, разгладил бересто и сел писать грамотку боярину. Рука дрожала, когда царапал весть об уходе Емели и о том, что сталось со стражами вотчинными на Верхней Маяте.
Время приближалось ко вторым петухам, когда Душилец закончил писание. От долгого труда ломило поясницу. Встал, прошелся по горенке, открыл волок оконницы. На дворе темно. Вытяни вперед руку — не увидишь ее во тьме. Дождь не перестает. Слышно, как он шепчется с тесинами крыши, шумит в листве тополька. Только этот шум и нарушает безмолвие. Душилец собрался уже закрыть волок и погасить свечу, как вдруг ему показалось, будто телеги скрипят где-то. Прислушался. Нет, не слышно. Потянулся к волоку, тут снова раздался скрип… Близко, за самой оградой. Послышались голоса, кто-то забарабанил в ворота.
«Никак гонец от болярина», — подумал Душилец и крикнул в темноту:
— Эй, кто на воротах? Открой! Не держи гонца под дождем!
Ворота открылись. «Боже ты мой! Что на дворе-то?» Крики и брань. Зажглись смоченные в смоле и привязанные к кольям пучки кудели. На дворе люди… Много людей. Они бегут мимо хором к хлебным клетям. В отблесках горящей смолы лица их страшны и багряны. «Адово пламя!»— у Душильца опустились руки при этой мысли. От клетей донесся стук топоров, треск ломающегося дерева.
«Смерды! — наконец догадался Душилец. — Тьма их».
— Подводы гони! — сквозь шум донесся в оконницу чей-то истошный крик.
— Свой берем хлебец.
— Нашим потом он полит…
— Клади огонь под совиное гнездо!
— Браты, мужики родимые, не вывезем добра.
— Сами не вывезем, спалит красный петух.
В страхе Душилец забыл об опасности, грозящей ему, и не помышлял о бегстве. Казалось, раскаленные гвозди приковали его к месту. Ватага смердов, вчера еще послушная ему, ломавшая перед ним колпаки, страшившаяся слова и взгляда его, сегодня обезумела. Подобно Орде, почуяв силу свою, ворвалась в
Зарево, пылавшее на дворе, разгорелось ярче. Душильцу казалось, что пылает все небо, и оттуда, из этого зловещего смятения дождя и пламени, с грохом вырываются жаркие огненные стрелы; они падают на землю, поражают ее, обрекая на муки смердов, поднявших меч на своего господина. Не оттого ли громче и безумнее звучат их крики? Душилец смежил глаза. «Сон», — мелькнула мысль. Разве может быть наяву то, что в страхе померещилось ему? Хотелось скорее проснуться, сбросить мучительное оцепенение, встать и увидеть, что острожек стоит, как и стоял, что ночь темна и безлунна и что не гневный, рвущий шум доносится со двора, а ласковый шорох дождя. Нет, не сон…
«Где стражи?»— вспомнил Душилец, опамятовавшись. Неужто и холопишки вотчинные, коим благоволил он, заодно со смердами? Ах, как слеп он был, не отвел вовремя злую руку, потворствовал… Мало резал ушей, мало неслухов томил в колодках. Только бы пронесло, заступил бы Спас многомилостивый, дал бы волю и силу спросить ответа у подлой чади… Внукам и правнукам закажут они навсегда жить в мире и послушании болярину, своему господину, и правителям, поставленным от него. «Новые срублю порубы, пудовые колодки надену, на чепь прикую!»— еле шевеля губами, шептал Душилец.
Шум и стук в переходце, возле горенки. Кто там? Чужие люди аль стражи схоронились, оберегая от злодеев хоромы? «Осподи, купина неопалимая, заступи и помоги! — взмолился Душилец. — Покарай!..»— Он поднял руку, чтобы положить на себя крест, и отшатнулся. От резкого толчка с воющим визгом распахнулась дверь горенки, кто-то вбежал… Емеля! Душилец, отстраняясь от видения, отступил в глубь горенки. Емеля в разорванной рубахе, без колпака. За ним еще люди…
— Вот он, косой хвост болярский! — увидев Душильца, крикнул Емеля. — Забился в угол, дрожит, черная душа..
Емеля подбежал к Душильцу, поднял его и бросил на пол…
Острожек на холме спален дотла. Вотчинные холопы, принесшие в Новгород весть о буйстве смердов, ничего не знали о Душильце; не видели его ни на пожаре, ни после: «В хоромах был ключник, знать, и погинул он вместе с хоромами», — говорили они. Боярин Водовик сгоряча приговорил было к казни холопов, но, спохватись, велел только держать их крепче в порубе: пускай-де молятся и сказывают, кого из смердов видели на пожаре; кто начинал буйство, кто ломал клети, брал хлеб и иное добро?
Весть о буйстве в вотчине боярина Водовика разгневала князя. Не друг ему Водовик, но смердам ли идти боем на права вотчинные? Посылая тиунов и полста отроков молодой дружины на Маяту, Александр Ярославич строго-настрого наказал посланным: разыскать смердов, кои жгли и воровали острожек. Всех, кто были на пожаре, сечь нещадно, а о ком сведается, что хлеб аль иное добро брали, аль огонь положили, тех ковать цепью и в колодках гнать в Новгород. «Свой суд скажу им», — погрозил он.
Неделю пробыли тиуны на Маяте. Душильца не нашли, и никто из смердов о нем не обмолвился. Говорили после, что в буйных погостах не осталось мужиков несеченых. Некогда тиунам разбираться было в том, кто прав, кто виноват, и, чтобы виноватого не обойти, секли всех поголовно. И то счастье — не бросили никого с камнем в омутки на Маяте, уши остались целыми и языки. Емелю и еще десяток мужиков после сечения взяли в колодки.