За живой и мертвой водой

Далекий Николай Александрович

— Ать–два, три–штыре. Запевай!

В передних рядах послышалось:

— Ліс — наш батько,

— Темна нічка — мати…

Тарас, стиснув зубы, шагал с учебным ружьем на плече. У всех были деревяшки, только находившиеся впереди колонны четовые были вооружены винтовками, да на груди у Довбни висел автомат. Вышли к оврагу, возле которого четыре дня назад группа Топорца наткнулась на поющего псалмы баптиста. Конечно, это было совпадение, но то, что место выбрано заранее, Тарас не сомневался. Здесь на стыке вырубки и нетронутого леса образовалась большая травянистая поляна,

полого опускавшаяся к самому оврагу. На этой поляне Довбня остановил сотню. Команда: «Вольно, можно курить! С места не сходить».

Ждать пришлось долго. Какие только варианты спасения попавших в руки бандеровцев трех советских военнопленных ни перебирал в своей голове Тарас за это время! Все не годилось, все было нереальным. Единственное, в чем он мог себя упрекнуть, было то, что он не попытался подменить ночью часового у погреба. Из этой затеи наверняка ничего бы путного не вышло, так как двери погреба закрывались на замок, ключа к которому у часового не было, а рядом у другого погреба стоял второй часовой. Но рискнуть все же следовало. Не сообразил. Теперь поздно, пропадут хлопцы, на его глазах распрощаются с жизнью.

— Встать! Р–равняйсь! — заорал вдруг Довбня — Смирно!

Окинув взглядом строй, сотенный бросился навстречу Вепрю.

Вепрь с овчаркой на поводу шел впереди небольшой группы, состоявшей из куренного, Могилы, худенькой чернявой женщины. За ними, приотстав шагов на десять, вооруженные автоматами хлопцы из эсбе вели пленных, и уже позади шагали с лопатами в руках Сидоренко, власовец, окруженец. Процессию замыкала по–деревенски нарядно одетая молодая баба с грубым нарумяненным лицом. Это была любка нового сотенного, приехавшая к нему в гости. Она не захотела упустить случая поглядеть, как будут расстреливать советов.

Довбня отрапортовал окружному. Вепрь, загадочно улыбаясь, поздоровался с сотней, скомандовал: «Вольно!», — оглянулся и показал рукой охранникам, куда следует отвести пленных. Их поставили у оврага лицом к сотне. Сытые охранники отошли шагов на пять в сторону. Вепрь со своей группой занял место на небольшой возвышенности, как раз напротив левого фланга, где во втором ряду стоял Тарас. Он тихо приказал что–то Довбне, и сотенный поспешно подвел к пленным Сидоренко, власовца и окруженца. Лопаты они где–то оставили, в руках у них были винтовки. Как понял Тарас, винтовки эти были взяты у четовых.

В рядах замерли. Как бы ни был настроен тот или иной вояка в смысле политических убеждений, каждый стоявший в строю, если не понимал, то чувствовал, что сейчас на его глазах будет совершена жестокая несправедливость. Перед ними стояли истощенные, несчастные люди, выходцы из могил, и их судьба не могла не тронуть даже холодное сердце.

— Молится… — пронеслось по рядам.

Да, тот жалкий пленный, баптист, чье пение положило начало несчастью, опустился на колени, сложил перед собой ладони трясущихся рук. Стоявший посредине лобастый, рассеянно, непонимающе покосился на него и тут же выпрямился, гордо вскинув голову. Татарин вдруг пронзительно закричал, обращаясь к Вепрю:

— Слушай, ты, хан Батый украинский, зачем нас будешь стрелять, скажи? Я не твоей нации, я —

татар, ладно, стреляй меня. Тот — русский, москаль, как ты говоришь. Ладно, стреляй его тоже, если тебе крови надо. А этот? Он — украинец, твоя нация. Зачем его убивать будешь? Скажи своим людям, скажи, бандит, батько Махно, черная душа твоя!

Довбня выхватил из рук Сидоренко винтовку и хотел ударить прикладом татарина, но заметил предостерегающий жест окружного и отскочил назад, едва сдерживая ярость.

Вепрь точно не слышал, что прокричал ему Ахмет. Он стоял, зажав в кулаке маленький подбородок, гладя пальцем щеку, и немного исподлобья, но весело смотрел на обреченных. Тарасу бросилось в глаза поразительное сходство: бандеровский командир и татарин были похожи друг на друга — как близнецы — одинаковый возраст, рост, одинаково плоские смуглые лица и темные узкие глазки, только татарин был худ, грязен, одет в тряпье и кожа на лице его была, пожалуй, темнее кожи Вепря. Тарас не знал, что в жилах окружного течет какая–то часть монгольской крови и что его далекие предки по матери ели сырую конину, пили кумыс, собирали ясыр на территории нынешней Львовской области и на месте их стоянки давным–давно возник хутор, который по сей день называется Татары. Что касается Вепря, то он хорошо знал предания своего рода и даже гордился ими; он давно уже заметил свое сходство с татарином и это, видимо, забавляло его.

— Имеют что сказать? — громко и с наигранным удивлением спросил окружной, обращаясь к сотенному, а не к пленным, точно ему требовался переводчик.

Стоявший рядом Могила наклонился к нему и торопливо зашептал:

— Друже Вепрь, не нужно этого делать. Зачем вы даете возможность выступать с большевистской агитацией?

Окружной небрежным движением руки отстранил от себя референта пропаганды. На его лице стала еще более заметной загадочная, самодовольная улыбка. Будто только он один наперед знал, что все произойдет как нельзя лучше, так как в его присутствии и не может произойти иначе.

Довбня быстро сориентировался.

— Имеете что сказать?! — гаркнул он военнопленным.

Очевидно, лобастый и татарин не ожидали такого вопроса и не поверили своим ушам. Они молча и тревожно переглядывались. Их товарищ поднялся с колен и спросил, облизывая потрескавшиеся губы:

— Братцы, чего это он?

Ему никто не ответил. Наступила тишина.

— Не понимают по–нашему, — сказал куренной, — москали…

Худая женщина с черными, выложенными на голове косами, нервно засмеялась и зажгла потухшую сигарету.

— Сейчас я по–ихнему поговорю. — Вепрь передал поводок овчарки куренному, шагнул вперед и заложил руки за спину. — Слушайте, — сказал он с легкой брезгливой гримасой, произнося русские слова. — Я вам разрешаю сказать все, что вы пожелаете. Мы, украинцы, пропитаны здоровым национальным духом и не боимся какой–либо агитации, большевистской тем более.

Могила дернул плечом, точно его кольнули, и часто замигал глазами — окружной бросил камешек в его огород.

— Поэтому, — продолжал Вепрь, — я вам разрешаю заявить перед смертью все, что вы думаете. Имеете что сказать?