Забайкальцы. Книга 2
Шрифт:
— Это чем же так браво пахнет, дядя Ермоха? Прямо-таки как на покосе.
— А вон видишь? — Ермоха кивком головы показал на три небольших бочонка, что стояли возле большой бочки с кипятком. — Это я траву тут всякую запариваю. Оно и дух от нее приятственный, и для здоровья шибко полезно.
Ермоха положил веник на каменку и плеснул на него два ковша кипятку из маленького бочонка. На каменке заклокотало, защелкало под потолок густым клубом — ударил пар, и в бане стало еще жарче, сильнее запахло распаренным березовым листом, мятой и бадьяном.
Егор знал, что Ермоха любит париться, удивляя
— Подкинь-ка ишо ковшик… вон из того бочонка, с краю-то… там у меня… жабрей… запаренный от ломоты пользительно.
А через минуту-другую снова просит:
— Ишо маленько.
Егор, уже не в силах сидеть, облил себя холодной водой, растянулся на полу головой к порогу и широко раскрытым ртом, как вынутый из воды карась, жадно ловил струйку свежего воздуха, что тянулась из дверной щели. Ермоха же опять хрипит с полка:
— Мало, язви ее, кинь-ка там ишо ковша два, не берет чегой-то.
— Ты, дядя Ермоха, чисто сдурел. Ох, на полу никакого терпежу нету, а ты…
— Давай, живее!
Не отрываясь от пола, Егор налил в шайку два ковша воды, изловчившись, ахнул ее на каменку и, головой вышибив дверь, кубарем вылетел в предбанник, растянулся на соломе. В глазах у Егора потемнело, тело горело как от крапивы, звенело в ушах. Немного отдышавшись, он приподнял голову и только теперь увидел в пред баннике работника Никиту, с ним он повидался еще до того, как пойти в баню. Никита сидел на скамье не разуваясь, курил, зажимая самокрутку в пригоршню, чтобы не заронить искры в солому. Посмеиваясь в рыжую бороду, он взглянул на Егора, спросил:
— Напарился?
— С Ермохой напаришься, как же! Ишо маленько, и сгорел бы начисто, а ему хоть бы што.
— Беда с ним. И что у него за шкура, толщиной-то, однако, в палец.
— Не меньше.
— Этакую шкуру на сыромять переделать бы да подошвов из нее накроить к унтам, износу бы им не было.
В баню Егор с Никитой зашли лишь после того, как Ермоха, вдоволь напарившись, слез с полка и, окатившись холодной водой, пошел в предбанник одеваться.
Глава XI
На второй день Егор с самого утра пошел помогать Ермохе тесать жерди, строгать бруски для бороны. Больше всего хотелось Егору подержаться за чепыги, идя бороздой за плугом. Руки просили большой, настоящей работы. Об этом он и заговорил с Ермохой, когда тот сел на бревно отдохнуть, закурить трубочку.
— Дядя Ермоха, — Егор подошел к старику, — перелог-то за колком пахать будете?
— Будем, — пыхнув дымом, ответил Ермоха.
— Давайте завтра начнем. Заломим быков пары четыре да еще коня к ним, Егорку пристяжником, Никиту погонщиком, а я за плугом…
— Нельзя! — коротко отрезал старик.
— Дядя Ермоха…
— И не проси понапрасну. Воскресенье завтра, к тому же в этом году и благовещенье в воскресенье было, и начинать сеять в этот день никак нельзя, грех великий.
— Тогда послезавтра.
— Понедельник
— И снова париться будешь? — съязвил Егор.
— А чего же? Быть в Рыме да не повидать папу!
— И вечно у тебя эти приметы всякие, — недовольно проворчал Егор, но спорить не стал с Ермохой, понимая, что это бесполезно.
После обеда сделал сыну лук из талового прута, стрелы, отправился с ним на сопку. Там, пока малыш собирал ургуй и гонялся с луком за воробьями, Егор прилег на гребне сопки, полной грудью вдыхал пряный аромат чабреца.
«Вот оно и счастье, — думал он, любуясь Егоркой. — Жить вот так по-мирному, с Настей, с сыном, работать в полную силушку, чего еще надо? А тут снова война, Семенов какой-то появился, ни дна бы ему ни покрышки… Семенов… неужто этот тот самый есаул рыжеусый, которого я тогда отвел от смерти? Все может быть, что и он…»
Как ни хотелось Егору побыть еще хоть бы денек с Настей, на следующее утро пришлось ему собираться в обратный путь, в сотню. Вместе с ним наладился в Антоновку и Ермоха.
Снова Егор в седле, с винтовкой за плечами. Уже простившись, Настя еще долго шла с ним рядом, держась за стремя.
— Жди, Настасья! — крикнул Егор, когда они с Ермохой переехали речку. — Отпрошусь обязательно. Погодаев не отпустит — к Метелице пойду… Прощевай покедова-а!
Помахав Насте рукой, Егор с места взял крутой рысью, за ним, поднимаясь на стременах бурятского седла, еле поспевал Ермоха.
К Антоновке подъехали, когда из-за далеких, затянутых сиреневым маревом сопок на горизонте, огромное, красное, выплыло солнце, багрянцем заполыхало на окнах. Над рано проснувшимся селом, подпиравшим голубой купол небес сизыми столбами дыма, стоял немолчный разноголосый гул: пели петухи, лаяли собаки, мычали коровы, скрипели ворота, телеги, слышался топот ног и рокот людского говора, а на окраине у речки уже стучали молотками кузнецы.
Красногвардейская застава около поскотины пропустила Егора со стариком беспрепятственно. По улице оба ехали шагом. Всюду, куда бы ни глянул Егор — в оградах, на улицах и переулках, — видел он множество людей: красногвардейцев в рабочей одежде, казаков, матросов в черных бушлатах, китайцев в синих куртках, перепоясанных патронташами; а навстречу по улице шла рота пехотинцев, в которых и по форме одежды и по их нерусским лицам Егор угадал мадьяр, о них приходилось ему слышать не раз. Четко и гулко топая коваными каблуками солдатских ботинок, мадьяры шагали по восьми в ряд, над головами их блестели штыки. Роту вел высокий, стройный командир с алым бантом на груди и с забинтованной рукой, подвязанной к шее.
С уважением глядя на красногвардейцев-мадьяр, Егор, а следом за ним и Ермоха, свернув в сторону, придержал коня.
— Это кто же такие, — полюбопытствовал Ермоха, — кажись, не русские?
— Мадьяры это, дядя Ермоха, я их ишо на фронте видел, боевой народ. И видишь, как оно получается: воевали мы с ними, убивали один другого ни за што, а теперь вместе за революцию боремся. Вот оно дело-то какое.
— Што и творится, не разбери-поймешь. И чего им припало тут встревать в нашу драку, то-то глупый народ.