Забайкальцы. Книга 2

Балябин Василий Иванович

«Скорей бы, скорей», — вертится в голове его, но до берега еще далеко.

На середине реки течение быстрее, вода кружится воронками, плещется в лицо, волнами перекатывается через спину Воронка.

Тело у Егора одеревенело, даже холод перестал ощущаться, и, когда Воронко достал ногами дно, он с трудом взобрался ему на спину.

В то время как аргунцы, коченея от холода, форсировали Онон, где-то там вверху, в самой Оловянной, происходило то же самое, но несколько иначе. Группе моряков из отряда Бородавкина было приказано переправиться через Онон по остатку железнодорожного моста и внезапной атакой, по условленному сигналу, вышибить белых из окопов. Выполнить боевое задание вызвались охотники, молодец

к молодцу, во главе с боцманом Кусакиным с миноносца «Скорый». Это был среднего роста, живой, энергичный моряк, с подкрученными кверху усиками и в лихо сдвинутой на затылок бескозырке. Он еще с вечера, вместе с Лазо и Бородавкиным, осмотрел основательно испорченный мост: один пролет был снесен начисто, второй, косо поднимаясь из Онона, верхним концом приткнулся к средней опоре, от которой, вплоть до правого берега, тянулось уцелевшее полотно железной дороги. Закончив осмотр и выслушав боевую задачу, Кусакин кинул правую руку к бескозырке, ответил коротко:

— Есть занять мост, атаковать противника!

— Справитесь? — спросил Лазо.

— Живы будем, справимся, товарищ командующий.

— Молодец, боцман, приступай к действию.

— Слушаюсь.

Глубокой ночью шестьдесят моряков, вооруженных винтовками, кинжалами и гранатами, тихонько подошли к мосту, прижались к железнодорожной насыпи. Понимая опасность и серьезность предстоящего дела, моряки действовали осторожно, соблюдая тишину, два пулемета «максим» и лодку принесли на руках, поставили на место бесшумно.

К лодке привязали две длинные веревки, чтобы без весел перетягивать ее туда и обратно. Теперь предстояло кому-то переплыть с концом веревки до торчащего из воды пролета. Взялся за это сам Кусакин. Раздевшись догола, он подпоясался ремнем с висевшим на нем кинжалом, одному из моряков шепнул на ухо: «Человек десять готовьтесь в лодку и ждите, я мигом». И, тенью скользнув в реку, поплыл бесшумно, как рыба, с концом веревки во рту.

Плохо пришлось Кусакину, когда он подплыл к пролету и, ухватившись за какую-то железину, выбрался из воды на чугунную дугу мостовых перил.

Лютый холод пронизывал боцмана насквозь, а ему, чтобы согреться, даже негде было потоптаться. Надо скорее тянуть лодку, в этом его единственное спасение. Дрожа от холода и клацая зубами, уселся боцман на какой-то выступ, уперся ногами в широкую полосу дуги и заработал руками, вытягивая веревку. Вскоре во тьме показалась лодка (чтобы не сносило течением, ее с берега поддерживали за другую веревку, привязанную к корме). Она бесшумно пристала к пролету, и один из моряков подал боцману его одежду. Повеселел Кусакин; торопливо натягивая сухую тельняшку, еле сдержался, чтобы не пустить парочку крепких слов по поводу «собачьего холода».

Пока боцман одевался, моряки высадились на перила и поперечины моста, лодку отправили обратно. Матрос Гаевой, цепляясь за болты, поперечные брусья и балки в перилах, кошкой вскарабкался на пролет, укрепил там веревочную лестницу.

Задолго до рассвета шестьдесят моряков поднялись на пролет, даже ухитрились затянуть туда пулеметы. Проспавшую у моста заставу белых сняли без единого звука, после чего беспрепятственно перешли на берег, залегли у насыпи, в ожидании сигнала к наступлению. Ждать пришлось недолго, вскоре же в тылу у белых одна за другой взметнулись к небу две зеленые ракеты. Это был условный сигнал казаков-аргунцев. Кусакин, встрепенувшись, приподнялся на локтях, оглядел свой отряд; моряки задвигались, приготовляясь к бою; кто-то щелкнул затвором, на него зашикали, матрос, лежащий рядом с боцманом, снял с пояса гранату. Вынув из кобуры наган, боцман привстал на одно колено, оглянулся на левый берег, в это время там, над сопками, где находилась батарея, вспыхнула красная ракета и, медленно опускаясь, потухла. Это Лазо дал сигнал к наступлению. В ту же минуту залп из

четырнадцати орудий красных батарей расколол ночную тишь. Кусакин вскочил на ноги, взмахнул наганом: «Ура!»

— Ура-а-а! — дружно подхватили моряки и, со штыками наперевес, кинулись в атаку, в окопы белых полетели гранаты, длинными очередями застучали пулеметы. С левого берега моряков поддержали ружейным и пулеметным огнем красные пехотинцы, а с тыла на белых в конном строю обрушились казаки-аргунцы.

Гром орудий, взрывы гранат и шрапнели, ружейные залпы и злобный перестук пулеметов — все перемешалось, слилось в беспрерывно нарастающий гул, и белые не выдержали, в панике отступили на дальние позиции. А через Онон, на лодках, долбленых ботах и на плотах, началась спешная переправа красногвардейцев на правый берег.

К восходу солнца красные полностью овладели правобережным поселком. Бой закончился, замолчали батареи, лишь из-за горы, восточнее села, доносились еще винтовочные залпы, это казаки-аргунцы обстреливали отступающих семеновцев.

Дымились места недавних побоищ, повсюду виднелись убитые, стонали раненые, их подбирали санитары и на трофейных фургонах отвозили на перевязочный пункт. На железнодорожной линии красногвардейцы и обозники разгружали захваченные у белых вагоны, выносили из них кули с мукой, крупой и сахаром, ящики с консервами и патронами. Поодаль, у насыпи, боцман Кусакин выстроил своих моряков. Он только крякнул, помрачнел лицом, когда узнал, что в числе пяти моряков, погибших в ночной атаке, оказался и друг его, рулевой с миноносца «Стерегущий» Василий Гаевой.

Глава XIII

Сегодня воскресенье, день пасмурный, серый, от прошедших дождей на песчаных улицах поселка Покровского Чалбучинской станицы стоят большие лужи. В поселке праздничное оживление, уже с утра и там и сям у ворот начинают табуниться принаряженные девки. Парни в праздничных сатиновых рубахах, в фуражках с кокардами, в лампасах и… босиком. Так они будут щеголять весь день, лишь к вечеру, когда вместе с девками отправятся на берег Аргуни «на лужок», наденут сапоги. А ночью, на вечерке, будут так отплясывать «подгорную», что от грохота их каблуков задрожат стены старой избы тетки Бакарихи.

На этот раз на улицах преобладает молодежь, на завалинках не видно стариков, с утра собрались они на сходке у «Апостола» — так прозвали кузнеца и забулдыгу Александра Ожогина, в просторной избе его сегодня набилось полным-полно народу.

Среди собравшихся немало и казаков-фронтовиков в их форменном казачьем обмундировании и в плащах-дождевиках желто-песочного цвета. В числе фронтовиков и Данило Орлов с Мишкой Ушаковым. На Мишке синяя сатиновая рубаха, подпоясанная наборчатым ремнем, и защитного цвета фуражка с кокардой. Как и большинство сельчан, Мишка тоже пришел на сходку босиком, до колен засучив черные с лампасами шаровары.

Пять месяцев прошло с той поры, как уехал Мишка из дому. Сначала, по приезде в Чалбучинскую, оба с Данилой подались за границу, жили там на заимке, где у Орловых кормился скот, охотились на коз, Мишка помогал работникам, возил с ними сено. Убедившись, что в Чалбучинской станице порядки другие, нежели в Заозерной, и что таких беглецов-дезертиров появилось в селах множество, друзья выбрались из-за границы и зажили в поселке. Ехать домой Мишка не торопился: во-первых, потому, что боялся Тимохи Кривого, а главное то, что приглянулась ему здесь дочка поселкового атамана, черноглазая красавица Маринка, с которой познакомился на вечерке и уж не раз провожал ее до дому. «Дома-то все равно идти в работники, так уж лучше здесь, — рассуждал Мишка, — тут и хозяева хорошие, и Данило не обидит. Переживу здесь эту канитель — войну — и заявлюсь домой на своем коне, при деньгах, да еще и с невестой-красавицей». И зажил Мишка у своего друга-сослуживца в работниках.