Забайкальцы. Книга 3
Шрифт:
— Правильно…
— А ведь сегодня праздник какой-то, к обедне звонят, и старухи вон в церкву, видать, поплелись.
— Праздник сегодня большой, — сообщает дед Матвей, — петров день, отец мой Петро Кириллович, царство ему небесное, именинник был сегодня. Во сне видел ночесь его покойную головушку.
Сегодня дед оживлен больше обычного, в душе его крепнет надежда на скорое освобождение.
— Да-а, — продолжает он, обращаясь к соседям по нарам, — вижу это я во сне, будто мы с отцом и средним братом Зиновием на покосе, а день такой славный, ведренный. И вот я куст
— Воду видел, дед, светлая?
— Как стекло, ей-богу.
— Значит, освободишься. Видеть во сне воду, да еще светлую, — воля.
— Дай-то бог. Вить это что же, второй месяц ни за што ни про што досиживаю. Старуха уж, поди, в поминальник записала, за упокой.
Миновали село, мимо потянулись елани и сопки. Егор, как зачарованный, смотрел на знакомые места, на яркую зелень лугов и полей, на темные таежные дали.
— Вот она, волюшка вольная, совсем рядом, — взволнованно шептал он, — а красота-то, красота какая кругом, так душа и млеет.
— Дух захватывает, — в тон Егору сказал лежащий с ним рядом Раздобреев. — А смотришь-то на красоту эту из-за решетки. Ну, Егор, сегодня попробуем, как пилка-то теперь пригодится. — И, понизив голос, он изложил свой план побега: подпилить решетку, разогнуть ее и выскочить на ходу в люк.
А поезд шел все быстрее. Вот он начал огибать большую гору справа, северный склон ее густо зарос молодым лесом, сразу за горой — неширокая в устье падь.
— Это Тарская, — рассказывал лежащий на верхних нарах бородач в рваной гимнастерке. — В прошлом году мы стояли в Антоновке, так сюда коней пригоняли пасти.
— А что это за ямы? Во-он там виднеются…
— Приискатели, наверно, шурфы бьют.
В это время раздался громкий гудок паровоза, и поезд, постепенно сбавляя ход, остановился. Послышались удивленные голоса:
— Чего это они остановились в степи?
— Может, путя разобрали партизаны?
— Едва ли. Они уж и стрельбу открыли бы…
Дорога в этом месте делала небольшой поворот вправо, поэтому Егору, Раздобрееву и всем, кто смотрел в люки с этой стороны, было хорошо видно паровоз с выглядывающим из окна будки машинистом, передние вагоны, из широко распахнутых дверей которых на насыпь, звякая винтовками, выскакивали японцы и белогвардейцы-пехотинцы, на руках выносили станковые пулеметы.
Японцы быстро построились в роту и, оставив один взвод около вагона, отошли вправо. Там они развернулись в цепь и залегли левым флангом к насыпи, словно приготовились к отражению атаки. Рота белогвардейцев также развернулась цепью, залегла левее поезда, в нескольких местах по цепи установили пулеметы.
На насыпи около классного вагона — большая толпа офицеров. По форме и цвету обмундирования узники безошибочно определяли национальность офицеров. Белогвардейцев — по их разношерстно-пестрому обмундированию, малорослых японцев — по желто-песочному цвету одежды, американцев — по зеленовато-серому. Из группы американских офицеров выделялся один, высокого роста, очень полный, в дымчатых очках.
Офицеры о чем-то
Егору хорошо было видно выведенных японцами из второго вагона. Он различал даже их исхудалые, забородатевшие лица, а по одежде и военной выправке определил, что эта группа почти сплошь состоит из казаков. Особое внимание Егора привлекли два казака: высокий, чернобородый, в батарейской, с красным околышем, фуражке, с красными же лампасами на брюках, и второй — очень бледный, черноволосый, без шапки. Несмотря на лето, он был в шинели и в валенках. Его арестовали, как видно, зимой, и не то от истощения, не то от болезни был он настолько слаб, что еле держался на ногах. Один из казаков поддержал его под руку, а когда повели их, батареец подхватил больного товарища и понес на руках, как малого ребенка.
— Это куда же их погнали? — чуть слышно выдохнул пожилой слесарь Черняев.
— На работу, наверно, — ответил кто-то из его соседей.
— Какая же тут работа?
— Найдут. Видел, в Антоновке фундамент под здание заложили? Вот и привезли нас сюда камень заготавливать…
Егор, внимательно разглядывавший арестованных, толкнул локтем Раздобреева:
— А ведь это нашего полка казаки-то, Первого Аргунского.
— Неужели?
— Ей-богу, наши. Во-он урядник Бахметьев, крайний во втором ряду. А рядом с ним Сапожников Демид из нашей четвертой сотни. Иван Кожевников в серой папахе. Кабы поближе, всех узнал бы, наверное. А этот, больной-то, которого на руках несет батареец?
— Мать честная, да ведь это же Мишка Чапизубов из третьей сотни!
— Он самый, первый в полку запевала был, его так и звали певуном.
— Знаю, в прошлом году он у нас ординарцем был при штабе.
А первая колонна узников, окруженная японцами, шла все дальше и дальше. Вот их уже подвели, стали выстраивать на краю длинной ямы.
— А ведь их расстреливать хотят, — прошептал Егор.
— Ерунду городишь… так чего-нибудь. — Раздобреев изменился в лице. Он, как и его товарищи, понял, что людей этих привели на расстрел.
Японцы быстро выстроились шеренгой против узников, грохнул залп… второй… и тела убитых рухнули в яму. Видно было, как японцы штыками сбрасывали в яму трупы тех, что остались лежать на краю своей могилы. Ужас охватил всех. Слесарь Черняев мешком свалился на нары и, стуча зубами, громко застонал. Бледный как полотно машинист Федотов, дико вращая глазами, озирался вокруг, спиной прижимался к стенке. Рядом с ним, с перекошенным от страха лицом, трясясь как в лихорадке, всхлипывал дед Матвей. Заметно изменившийся в лице Егор, стиснув зубы, крепился и продолжал смотреть на страшное побоище.