Заблудившаяся муза
Шрифт:
Выстрелив в жену адвоката, он ощутил такой ужас, что выронил оружие, попятился из купе и бросился прочь. Отчаяние и паника подгоняли его. Ему было мучительно плохо с самим собой, но раньше, когда он думал о том, что действия Курагина останутся неотомщенными, было еще хуже.
Он ощущал себя убийцей и был готов к тому, что первый же городовой неминуемо арестует его. Но никто не обращал на него внимания, не считая девушек-работниц, которые поглядывали на молодого привлекательного человека с улыбкой.
После того, что он совершил, Владимир Павлов хотел только одного: добраться до своей квартиры и застрелиться. Но майский день был так
Он шел, чувствуя, как мало-помалу успокаивается бешено пульсировавшая в артериях кровь, и думал о том, что в жизни у него никого не было, кроме Ольги Верейской. Ветреная, легкомысленная, неверная, она все же единственная по-настоящему любила его, и когда ее у него отняли – так, мимоходом, ни за что, если вдуматься, – он почувствовал себя так, словно у него вырвали душу.
Раньше его ужаснула бы одна мысль о том, чтобы обидеть женщину, а теперь он поймал себя на том, что лишь пожимает плечами, думая об убийстве Ольги Курагиной. Нет, он не собирался ее убивать. Он хотел убить ее мужа. Но адвоката в купе не оказалось, он куда-то исчез. Зато оказалась эта женщина, которая равнодушно поглядела на него, одетого носильщиком, и сказала, что ее зовут Ольга.
…И он убил ее, не раздумывая.
А что, в сущности, такого? Он мучился, рыдал, запершись в комнате, чтобы никто не видел его страданий и не разболтал о них (как многие люди, которых считают слабовольными, Владимир на самом деле был очень горд). После того, как он похоронил Ольгу, заняв денег везде, где только можно, он чуть не сошел с ума, страдал ужасно, невыносимо, думал о самоубийстве, – так пусть Курагин теперь тоже помучается. Пусть гадает, кто из родственников его жертв сумел до него добраться. Ольга за Ольгу – разве это не справедливо? Разве женщина, сидевшая в купе, не пользовалась плодами преступлений своего мужа?
И когда корнет прочитал в вечерней газете, что адвокат Курагин застрелил жену, чтобы соединиться с известной певицей, разбившей не одно сердце, Владимир совершенно успокоился и понял, что судьба на его стороне. Он достал золотую папиросницу, которую Оленька хотела подарить ему на день рождения, закурил папиросу и, глядя на темнеющее над мостами небо, стал думать обо всем, что могло бы у них быть и чего теперь уже не будет никогда.
Эпилог
«Золотая роза»
– А Лидия Сергеевна-то как волнуется!
– И не говорите… Накануне генеральной устроила истерику, что позумент на пачке у госпожи Герман, которая танцует принцессу, пошире… а ведь главная партия у Малиновской…
– Осторожнее, черти, промускатон [14] не заденьте!
– Не волнуйтесь, Карл Федорович, все будет как надо…
– Будет? Будет? Не будет, а должно быть! Химики! Химики! Что там со светом? Смотрите у меня…
– Алексей Иванович, – не удержалась Амалия, – а почему осветители в театре называются химиками?
14
Веревка (канат), на которую крепится люстра (театральное выражение).
– Почему? Почему… гм… Потому что освещение газовое, а газ – это химия…
– Химики, чтоб вас!
– Карл Федорович, здесь дамы!!
– Приношу свои извинения, сударыня… Но химики… вечно химичат!
Маленький
– В императорских театрах случаются на редкость оригинальные администраторы… Слышали о Майкове, двоюродном брате поэта? Нет? Так вот, подали ему однажды бумагу, что нужны музыканты на пульты вторых скрипок. Майков обиделся и кладет начальственную резолюцию: «Императорский театр достаточно богат, чтобы иметь только скрипки первые…»
К Нередину подбежал помощник режиссера и, жестикулируя, стал ему что-то горячо говорить.
– Что там такое? – нетерпеливо спросил Чигринский.
– Критику из «Русского слова» забыли билет прислать… скандал!
– Я не выдаю билеты, – с вызовом сказал Дмитрий Иванович, дергая шеей. Он взмок, нервничал и мечтал только об одном – чтобы все как можно скорее закончилось и была бы хоть какая-то определенность: провал или успех. – Засуньте его в клоповник, что ли…
– Дмитрий Иванович, – возмутился помреж, – русское слово не может сидеть в клоповнике!
– А клоповник – это что? – с любопытством поинтересовалась Амалия у поэта и по совместительству автора либретто.
– В зале рядом с партером есть свободное пространство, куда пускают зрителей с контрамарками, когда все битком… Фамильярно его и называют «клоповник».
– Вы, кажется, совсем не волнуетесь, Алексей Иванович, – не удержавшись, заметила Амалия.
Поэт метнул на нее быстрый взгляд.
– Это только одна видимость, госпожа баронесса, – сказал он после паузы.
Азарян поднялся, взял свою дирижерскую палочку (он всегда сидел на ней перед представлением – это была его личная примета на счастье) и удалился. Мимо Амалии и Нередина пробежала стайка балерин в колышущихся пачках. Воздух словно сгустился, как всегда бывает перед премьерой, когда вот-вот раздадутся первые такты увертюры. Поняв, что здесь они будут только мешать, Амалия и Нередин перешли в ложу баронессы, где уже сидел Александр.
– Его императорское величество все-таки приехал, – сказал барон Корф. «Все-таки» означало, что царь больше жаловал другую балерину, которая не была занята в спектакле, и до самой последней минуты не знали, будет он или нет.
…Пока Чигринский сочинял балет, пока Нередин шлифовал либретто, пока шли репетиции и писали декорации, умер Александр III, и на престол вступил Николай II. Амалия поймала себя на том, что никак не может составить о личности нового императора определенное мнение, а Россия именно та страна, где многое зависит от личности правителя. Николай Александрович весь был какой-то зыбкий, внешне чрезвычайно учтивый, прекрасно воспитанный, и, конечно, нельзя было представить, чтобы он, к примеру, повел себя с австрийским послом как его отец. (Когда тот намекнул, что Австрия выдвинет свои дивизии к границам России, Александр взял его вилку, завязал ее узлом, бросил на тарелку и сказал: «Вот что я сделаю с вашими дивизиями».)