Заботы Леонида Ефремова
Шрифт:
— Не знаю, само вышло.
И вдруг мне стало противно. Что нужно мне здесь? Ничтожество! Уж молчал бы, что есть у тебя девушка. Хорошо, что хоть имени ее не назвал. Я отодвинулся от Зойки, отвернулся.
Кто-то прошелся по коридору, скрипнули половицы. Въехала во двор машина, взревел мотор и замер, хлопнула дверца. На миг мне показалось, что я залез в чужой дом, как вор.
— И ты такой же, — услышал я тихий Зойкин голос.
— Какой такой?
— Как все, — сказала Зойка.
Я обиделся. Почему
— Кто это мы все?
— Мужики, парни. Все! — холодно отрезала Зойка.
— А чем мы тебе не угодили?
— Угождать вы мастера, а вот если что...
— Что же?
— А хотя бы просто быть людьми.
— Мы и так люди. — Я знал, что Зойка имеет в виду, но решил не забираться в дебри. Сигарета моя погасла, одеяло я отбросил подальше — было жарко.
— А нужно, чтобы вы разлетелись все к черту. И не мучили. Мы уж сами как-нибудь, без вас.
Зойка сказала это резко. Я огорчился.
— Ты меня не знаешь, — сказал я. — Если хочешь, я и в самом деле сейчас уйду. Я мог бы уйти и тогда еще, ты сама оставила. Я не знаю, какой я, — может быть, как все, может быть — даже хуже. Прости, если тебе плохо. Ты слишком доверчивая.
— Откуда ты знаешь?
— Я это понял, когда ты подсела ко мне.
— Подумаешь, — сказала Зойка, — это ерунда. Я тебя тоже разглядела сразу. Уж стольких людей встречаю каждый день, не проведешь.
— А может, я прикинулся другим? Ты же сама сказала, что я — как все.
— Обиделся? — сочувственно спросила Зойка. И придвинулась ко мне, медленно провела пальцами по моему лицу.
— Конечно, — сказал я.
— Я тоже обидчивая, — едва слышно призналась она. — Бывает — жить не хочется, так все противно. Пореву, пореву, а потом подумаю, махну рукой: не так уж все плохо.
— У меня тоже так бывало, особенно в детстве, когда был пастухом.
— Ты был пастухом? — удивилась Зоя.
— Да, был. А что тут такого?
— Ничего, — сказала Зоя. — Только как-то странно в наше время.
— Ничего тут нет странного. Со мной много чего было в наше время. Детдом, беспризорничество, один раз я даже в чужой карман забрался, когда убежал из детдома.
— Расскажи.
— Ничего интересного.
— Понимаю. Воровать страшно и противно. И когда подозревают тебя. Или когда у тебя воруют, а ты случайно заметила... Я просто тогда сама не своя. Болею потом.
Зоя сказала это совсем тихо, и мне показалось, что она скосила глаза в сторону Люськиной кровати.
— А все-таки, наверно, очень трудно жить вдвоем в такой комнате, — сказал я.
— Надоело, — сказала Зоя. — Темно. Даже уроки не сделать.
— Ты учишься?
— Кончаю восьмой класс вечерней школы, — сказала она. И сразу же добавила кисло: — Двоек нахватала целый вагон. Когда тут позанимаешься по-человечески? То да се. Приходят — уходят. Люська тут
— А ты всех гони, — сказал я.
— И тебя тоже?
— И меня тоже, — подтвердил я. — Когда хочешь чего-то добиться, нужно собраться вот так, — и я сжал кулак.
— А я слабая, — вдруг сказала Зоя. Помолчала и добавила: — Женщина. — И опять помолчала и вновь сказала коротко: — Плохо одной с сыном.
— Это у тебя сын? — спросил я. — Ты замужем?
— И да и нет, — вздохнула Зойка. — Он в тюрьме. Влип за воровство. Да ну его, не хочу вспоминать. Расскажи лучше про себя.
— Нет уж, лучше ты мне расскажи о себе.
Зойка прижалась ко мне:
— А что рассказывать? Люблю своего малышку, учусь, работаю, мечтаю попасть в институт на журналистику, жду, когда переедем в новую квартиру, стоим на очереди — вот и все. Ничего у меня нет пока такого... Все жду и жду... чего-то.
Что это? Просто желание поплакаться, которое приходит время от времени ко всем? Или, может быть, я вызываю чем-то такое желание? Или в каждой женщине скрыто до поры какое-то особое, тревожное чувство? Или просто-напросто не так уж много в мире сильных, крепких, стойких людей, умеющих молчать о своих бедах и видеть жизнь в основном с радостной стороны? Или, быть может, мне по каким-то особым, неведомым причинам суждено быть близко знакомым именно с теми женщинами, у которых все не просто?
Я прикоснулся к Зойкиным волосам, они были густыми и мягкими.
— Ерунда, все у меня хорошо, все прекрасно, это я просто так пожаловалась, — заспешила Зоя, словно оправдываясь. — Дурачок ты мой необученный, — прошептала она, прижимаясь ко мне все теснее. — Приходи ко мне, когда захочешь. Ну, повернись же, повернись ко мне, дурачок, я тебя поцелую.
Выбрались мы с Мишкой на улицу, как и пришли, — на цыпочках. Провожала Люська. За нами щелкнул крючок, и снова мы оказались во дворе, и черные кошки бросились из-под ног. На душе было муторно: усталость, разочарование, и стыд, и опустошенность, и ощущение — теперь я уже не тот, и все женщины не те, и это уже навсегда. К самому себе, еще недавнему, я никогда уже не возвращусь. И ни за что не хотелось бы мне уходить вот так от той, чье имя я не смог произнести.
Молча мы шли по темным улицам, потом дворами, потом через пустырь невдалеке от привокзальной площади, потом по берегу Обводного канала к мосту, за которым было общежитие. Темно и неуютно было вокруг. Осень. Зябко. Все казалось неприветливым, холодным, а может быть, это только для меня все было таким безрадостным.
Долго тянулся высокий забор, и вдруг вырос дом на углу — наше общежитие.
— А ты хороший парень, Ленька. Свой в доску, — сказал Мишка и слегка шлепнул меня по спине.