Заботы пятьдесят третьего года
Шрифт:
– Давай гроб сюда - зычно распорядился с полуторки председатель профкома завода, который строил перед уходом на пенсию Иван Павлович Спиридонов. Уважил завод, уважил: и полуторку прислал, и ограду к могилке, и представительную делегацию из четырех человек.
– На руках понесем!
– злобно ответил Александр Смирнов. И они несли на руках, вернее, на плечах гроб до самого кладбища. Правда, и нести было недалеко: до берега Таракановки, на маленькое уютное Арбатовское кладбище.
У выкопанной уже могилы, опершись на лопаты, стояли кладбищенские старики. Божьим,
– Мы провожаем в последний путь коммуниста и отличного производственника Ивана Павловича Спиридонова. За время совместной работы коллектив нашего предприятия горячо полюбил Ивана Павловича за принципиальность, щедрость души, и глубоко партийное отношение к порученному делу. Память о нем будет жить в наших сердцах, - и, сурово насупив брови, отступил, предлагая продолжить начатое им. Все молчали, прибитые ненужностью профсоюзных слов.
– Заканчивать будем?
– негромко предложил один из кладбищенских стариков.
– Обожди, - властно сказал Смирнов. Был он в форме, при многочисленных наградах, и поэтому стал здесь главным. Он подошел к гробу, глянул на усохшее мертвое лицо.
– Мы осиротели. Осиротел Алька, осиротели Лариса, которой сегодня нет с нами, осиротела Алевтина Евгеньевна. Осиротел и я, его крестник, его приемыш. Осиротели мы все потому, что всем нам он был отцом. Отцом, настоящим отцом своим детям, своей жене, чужому будто пацану со двора - всем. Я помню все, что вы говорили мне, Палыч. Я помню все и постараюсь быть таким, каким вы хотели меня видеть. Прощайте, Иван Павлович.
Алевтина Евгеньевна икающе рыдала. Алик нежно гладил ее по спине. Виллен Приоров шагнул вперед, скрипнул зубами и начал:
– Ушел из жизни замечательный человек, ушел преждевременно, до срока, отпущенного ему природой, ушел, не успев сделать того, что мог, а мог он многое, ушел, унеся с собой горечь несправедливых обид и бесчестных наветов. Когда же постигнет кара тех, кто на много лет укоротил его жизнь? Над этой могилой клянусь преследовать, разоблачать, уничтожать, оборотней, вурдалаков, палачей, изломавших нашу жизнь!
Грустный немолодой гражданин усмехнулся на Вилленово слово и, опираясь на палку, хромая, подошел к гробу.
– Жизнь ты прожил настоящую, Ваня. Мы гордимся тобой, твоими делами, твоими мечтами, твоими наследниками. Я не говорю тебе, прощай. Если есть какой-нибудь тот свет, то скоро свидимся. До свиданья, Ваня.
Смирнов кивнул кладбищенским старикам. Вонзились в голову удары молотка. Господи, кто это придумал - заколачивать гроб гвоздями?
На веревках спустили гроб в могилу. Алевтина Евгеньевна наклонилась и бросила на гроб первую горсть земли. Бросила и отошла от гроба, чтобы не видеть дальнейшее! Бросили по горсти и все остальные. Что горсть? Замахали лопатами старики. Опять рявкнул оркестр.
К могиле, опираясь на изящную трость, тихо приблизился высокий поджарый седой человек. На взгляд не советский даже гражданин - залетная чужеземная птица: светло-коричневый костюм, бежевая с короткими
– Здравствуй, Аля, - сказал человек и, взяв ее руку обеими руками, поцеловал.
– Так и не удалось увидеть Ивана живым. Опоздал. Не по своей вине опоздал. Прости.
Алевтина Евгеньевна не понимала сначала ничего, потом поняла и поняла так много, что заговорила бессвязно:
– Ника, Ника! Ты разве живой? Да что я говорю: живой, живой. Счастье-то какое! А Ваня умер. Не дождался тебя.
– И заплакала, опять заплакала.
– Утешить тебя нечем, Аля. Ивана нет, и это невосполнимо. Но надо жить.
– Тебя совсем освободили?
– осторожно спросила Алевтина Евгеньевна.
– Выпустили по подписке. Буду добиваться полного оправдания. Продолжить человек не смог: налетел Алик, сграбастал его, приподнял, закружил, совсем забыв, где они находятся. Поставил на землю, полюбовался и поздоровался:
– Дядя Ника, здравствуй!
– Алик?
– боясь ошибиться, узнал человек.
– Господи, совсем вымахал!
Подошел Смирнов, пожал человеку руку.
– Здравствуйте, Никифор Прокофьевич!
– Спасибо тебе, Александр.
– За что?
– За то, что войну выиграл. За то, что дрался с фашистами вместо меня.
– Все дрались.
– А я не дрался.
– Никифор Прокофьевич взял Алевтину Евгеньевну под руку, и они подошли к холмику, на который наводили последний глянец старички: лопатами придали могилке геометрическую правильность, воткнули в рыхлую землю палку с фотографией под стеклом.
Хваткие заводские представители умело ставили ограду.
Все. Уложили венки, расправили ленты с торжественными надписями, музыканты сыграли в последний раз.
– Всех прошу к нам помянуть Ивана, - пригласила Алевтина Евгеньевна.
Лабухи равнодушно вытряхивали слюни из медных мундштуков - это к ним не относилось. Остальные цепочкой потянулись с кладбища.
На кладбище казалось, что народу мало, а в квартире набилось столько, что молодым сидеть было негде. Алевтина Евгеньевна, Никифор Прокофьевич и немолодые приятели Спиридонова-старшего тотчас организовали свою компанию, представители составили свою, соседи со старого двора - свою. Молодые выпили по первой, и Смирнов тихо приказал:
– Смываемся, ребята. Не будем мешать старикам, помянем Палыча отдельно.
– Ко мне?
– спросил Лешка.
– Нам бы просто вчетвером посидеть. Одним. А у меня как на грех, мать с рейса.
– Ко мне пойдем, - решил Виллен.
Саня предупредил Алика, и они незаметно исчезли из квартиры.
– Только у меня в дому ни хрена нет, - предупредил на улице Виллен.
– Купим, - успокоил его Александр.
– Все купим. Я вчера зарплату получил.
– Ты не зарплату получил, а жалованье - поправил его Владлен Греков.
– А зарплату получаю я. И тоже вчера получил. Тронулись, бойцы?