Заброшенный полигон

Николаев Геннадий Философович

У клуба, на ярко освещенной площадке толклись под музыку несколько пар, но еще больше сидело на скамейках вдоль стены клуба и на крыльце. Николай пронесся мимо танцующих, не сбавляя скорости. Кто-то взвизгнул, засвистел. Николай заметил в зеркальце заднего вида, как какой-то верзила кинулся было за ним, погрозил кулаком.

— Клюнин Петька, Ишак, развлекается,— сказала Катя.— Он тут атаман...

— К тебе пристает?

— Он ко всем пристает.

— И что же, никто не может набить ему морду?

— Почему никто? Били как-то, студенты. Но мало. Он —

страшный, на все пойдет. Изувечить может. Наши деревенские боятся. Сейчас еще ничего, а вот когда вдвоем с братом тут хозяйничали, это действительно! Вечером лучше не выходи. Вечно пьяные, наглые, ругаются, лезут. Студенты с ними еще как-то справлялись...

— Знаешь, когда впервые захотел в город? — спросил Николай.

— Когда?

— Еще в седьмом классе. Десять лет назад!

— А я вас помню. У вас была синяя курточка, вельветовая, с наружными кармашками.

— Синяя? Не ошибаешься?

— Синяя! Между прочим, синий цвет вам к лицу.

— Под синие глаза?

— Конечно.

— Откуда ты все это помнишь? Была такая махонькая, а заметила...

— Конечно! Про вас же все девчонки шептались.— Катя смущенно отверну­лась, делая вид, будто что-то разглядывает в сумеречных полях вдоль дороги.

— Надеюсь, ты-то не веришь всему, что про меня тут болтают?

— Всему — нет, не верю,— ответила Ка^гя, поглядывая на него искрящимися от смеха глазами.

— Но кое-чему все-таки веришь. — Николай пристукнул по баранке. — Болта­ют, будто я сбежал в город тоже из-за шмутья. Им понятнее, когда деньги, шмутки, водка, бабы, а если страсть к науке, желание узнать, как и почему в при­роде,— это не для них. Представляешь?

— Ну, не все же так думают, всех-то не гони в одни ворота,— сказала Катя и виновато взглянула на Николая: опять невзначай обратилась на «ты».

— Все — не все, какое имеет значение. Дярёвня — вот что их всех определя­ет,— желчно сказал Николай.— Идиотизм деревенской жизни — недаром сказа­но. Есть, конечно, идиотизм и городской жизни, но деревенской — козырнее, побьет городской. Так что, Катюша, молодец, что нацелилась в институт,— так и держи!

— А мы с Олегом думаем сюда вернуться.

— Вернуться? Зачем?

— А надоело смотреть, как измываются над землей, над скотиной. Мы не одни, у нас из класса еще пятеро решили остаться, тоже разозлились.

— Праведный гнев...— Николай криво усмехнулся.— В газетах пропишут: молодежь горячинской школы из патриотического порыва совершила благо­родный акт, решила остаться в родном колхозе поднимать сельское хозяйство на недосягаемую высоту. Почин молодых поддержали наши славные пенсионеры — они тоже решили остаться, не переезжать из деревни на кладбище...

— Злой вы какой-то,— сказала Катя обиженно.— Зачем так?

— А как надо? По головке вас, дураков, гладить? — Николай действительно разозлился.— Идет глобальный процесс — индустриализация! Наступают меха­низированные комплексы, внедряются интенсивные технологии, коровки и телятки загоняются на поток, куры прямо из яйца трусцой бегут через немецкие парилки и голыми бройлерами

сваливаются в бункеры птицефабрик. На это вам надоело смотреть? Или на заброшенные поля, опустевшие деревни, вырубленные леса? Против чего будете бороться? Против научно-технической революции? Да она вас сомнет, скрутит, разжует и выплюнет! Разуй глаза, девочка! Это Олегу простительно витать среди розовых облаков — он весь такой, у папы с мамой за пазухой, а ты-то... Ты же девушка разумная, практичная. Хочешь стать шесте­ренкой в адской машине по истреблению всего живого на родной земле. Похваль­ное стремление!

— Да ну вас! — возмутилась Катя.— Чего так-то? Расписали — хоть стой, хоть падай. Так будет, если со стороны придут, чужие, а если свои — такого не допустят.

— Машины вас задавят, машины! — закричал Николай.— Булка, яйко, млеко — давай, давай, матка! Вот что от вас потребуют, а не красоты ваши, цветики расписные. Нынче мудро поступают те начальники, которые не торопятся строить дороги. Чем дальше в лес, тем целее жизнь. Вот как! А ты — «надоело смотреть, как измываются над землей, над скотиной». Надоело смотреть — не смотри! Поезжай в город, тебе эту скотину по телевизору покажут: ах, какие гладкие коровки, ах, какие милые телятки! Телевидение у нас тоже самое-самое...

Николай включил фары — разом высветилась несущаяся на них дорога, замелькали пожухлые травы в придорожных канавах. Николай насвистывал какой-то мотивчик, Катя понуро молчала. Далеко впереди, в правой низинной стороне, над болотами вспыхивали зарницы — с юга из-за леса наползала гроза.

Вскоре в свете фар показался мотоциклист. Николай резко затормозил, выскочил на дорогу, вскинул руки. Погромыхивая, постреливая мотором, к нему подкатил Пролыгин и остановился, не заглушая двигателя.

— Почему вырубил установку?’ — набросился на него Николай.

— Я?! Вырубил?! — искренне возмутился Пролыгин.— Врубить пытался.

— Врешь ты, монтер! Чего тебе надо? Чтоб в ножки поклонился? На бутылку дал? Чего ты голову-то мне морочишь?

— Ты что, Коля? Охренел? Ты ж наука. Я чё, совсем уже того? Там вишь какая история, почему-то перегруз по твоей линии, плавкие вставки горят. У меня было две, седни за день обе и пыхнули.

— И что же? Больше нет?

— А откуль? Я их не рожаю. Мне их в «Сельэлектро» не отпускают, потому как устарели. Подстанцию вообще пора бульдозером под корень, с пятьдесят второго гудит, старье! Я эти предохранители у горячинского монтера, есть там такой Митька Митрофанов, по трёхе покупаю. Во как!

— По трёхе,— подумав, сказал Николай.— Ну что ж, годится.— Он вынул из заднего кармана бумажник, отсчитал три трешки, подал Пролыгину, но у того руки лежали на руле, и Николай сунул деньги ему за пазуху.— За сгоревшие и за новый. Поехали.

Он сел в машину. Пролыгин с каким-то удивлением потрогал оттопырившую­ся на груди майку, примял, пригладил ее и, круто развернувшись, погнал в обратном направлении. Николай поехал за ним.

— Вот так! — сказал он, посмотрев на Катю. Она лишь покачала головой.