Заброшенный полигон

Николаев Геннадий Философович

Он с раздражением отшвырнул папку. Времени еще было больше часа — никогда прежде не испытывал он такой томительной тоски. С полок многоэтажных стеллажей на него смотрели корешки книг — Достоевский, Фолкнер, Чапек, Франс, Лев Толстой, Томас Манн, Диккенс... Читано-перечитано дважды, а некоторые вещи и по три раза, к примеру, Фолкнер. Немотивированная жесто­кость злодеев-ублюдков, пронзительная беззащитность слабых и отверженных перед немилосердным роком — как все это ничтожно по сравнению с тем, что надвигается на многострадальное человечество! Есть ли у людей ясность на этот счет? И чем могут помочь тут классики? Все-таки,

несмотря на весь свой реа­лизм, они оставались романтиками.

Его так и подмывало оставить Аньке записку и махнуть в Камышинку, но... что-то его все же удерживало.

3

Никаких особых торжеств старики не устраивали. Да и не любил дедуля всю эту праздничную торжественную мишуру, не любил пышных речей — дорожил каждым часом. Потому отказался от официальных чествований, согласился лишь на домашний пирог и небольшое застолье из самых близких людей.

К праздничному столу собрались четыре поколения: сам юбиляр Дмитрий Никифорович Оксиюк с женой Калерией Ильиничной, их сын Федор Дмитрие­вич Оксиюк с женой Ольгой Сергеевной, их дети — Анна и Петр, пришедшие со своими детьми — Димкой и Аленой. Была здесь и жена Петра Нина Викторовна, врач-терапевт, страдающая гипертонией и всегда недовольная жизнью. Из неродственников позвали только соседей по даче — Виктора Евгеньевича Мищерина и его жену Маргариту Трофимовну.

Когда Николай появился у стариков с магнитофоном и букетом цветов, вся честная комцания уже рассаживалась за столом. Аня многозначительно взгляну­ла на часы — Николай подмигнул ей, дескать, все в порядке, не волнуйся. Он установил магнитофон на приставной столик возле старого дерматинового дива­на, обнял сидящего за столом Дмитрия Никифоровича, чмокнул в щеку Калерию Ильиничну и, с торжественным видом вручив ей тюльпаны, уселся рядом с Аней.

Димка сложил руки подзорной трубой и, наведя на Николая, сказал в тишине перед первым тостом:

— А у папы ухо красное.

Дмитрий Никифорович, в новой клетчатой ковбойке, тоже сложил руки трубой и, наведя на Димку, прокричал, как матрос, заметивший с мачты землю:

— Братцы! А у Димки глаза разные!

Димка растерянно закрутил глазами, соображая, что сие значит.

— Один — левый, другой — правый,— подсказал Николай, чувствуя, как запылало почему-то левое ухо.

— Нет,— возразил Оксиюк-младший,— один — папин, другой — мамин.

У Николая горели уже оба уха, но притронуться к ним, проверить, с чего это взбрело Димке, что одно из них красное, он не решался: если там осталась Лари­сина помада, то шустрый Димка обязательно объявит и об этом...

По знаку юбиляра открыли две бутылки шампанского, быстро наполнили фужеры цветного стекла, и Оксиюк-младший, грузно поднявшись, начал тост:

— Дорогой дедуля! И ты, молоденькая наша бабушка!

— Прабабушка,— поправила Калерия Ильинична с застенчивой улыбкой.

— Нет, бабуля! — выкрикнул Димка.

— Правильно! — поддержала Аня.— Бабуля!

— Минуточку внимания! — призвал всех к порядку Оксиюк-младший.— Никаких прадедушек, никаких прабабушек! Давайте выпьем за двух молодых людей. И — ни слова о юбилее! Да, да, недавно я прочитал одну рукописную книгу, перевод с английского. Некая мадам, врач по профессии, убеждает читаю­щую публику, что можно дожить до ста восьмидесяти и даже до семисот!

Все очень просто — надо, прежде всего, не отмечать дни рождения. Вообще не заме­чать время, не делать никаких зарубок — ни лет, ни месяцев, ни дней! Этак паришь в счастливом эфире, созерцаешь окружающий мир и — без всяких эмо­ций! Долой эмоции и время! Да здравствуют наши молодые! Горько!

Дедуля поморщился, Калерия Ильинична всплеснула руками, растерянно посмотрела на дедулю и сама, приподнявшись, поцеловала его в щеку. Дедуля чокнулся с ней бокалом шампанского, выпил залпом и принялся за еду. Торже­ственная часть на этом кончилась, заговорили кто о чем.

— В чем это у тебя ухо? — тихо спросила Аня, придвинувшись вплотную к Николаю.

— В вакуумной мастике,— не моргнув глазом, сказал Николай.— Был в институте, помогал Жоре Сазыкину, кое-как нашли течь, вот и измазался.

Аня подала ему салфетку.

— А разве мастика красная?

— Всех цветов бывает...

Николай вытер на всякий случай оба уха и, скомкав салфетку, положил на краешек стола. Аня тотчас взяла ее и зажала в кулачке.

— Как это ни печально, увеличение продолжительности жизни тормозит прогресс общества,— сказал дедуля, наливая себе еще шампанского.— Старикам свойственна инертность, стремление к стабильности, а более частая смена по­колений обеспечивает более эффективное обновление, следовательно — про­гресс. Счастье, думаю, где-то посерединке, во всяком случае — в умерен­ности.

Мищерин, сидевший молча, со вздернутым плечом, перекособочился на другое плечо и, подняв фужер, к которому еще не притрагивался, сказал:

— А моя внучка, Валетка, определила счастье так: это — переносить котят через дорогу, по которой мчится транспорт. Извините за сравнение, но это отно­сится ко всем нам. В этом и есть истинное счастье, остальное — суета сует и томление духа. Тут, сами понимаете, скрыта определенная возможность для неплохого тоста, но я боюсь обидеть весьма солидных людей и потому ограничусь пожеланием здоровья и процветания Дмитрию Никифоровичу и Калерии Ильиничне, а также всем тем, кого они перенесли в свое время через до­рогу.

Он чуть пригубил шампанского и отставил фужер с видом, красноречиво говорившим о том, как он не выносит спиртное. Дедуля же, наоборот, выпил с большим удовольствием и потянулся было за добавкой, но Калерия Ильинична шлепнула его по руке, и все засмеялись. Засмеялся й сам дедуля, моложаво блестя вставными великолепными зубами.

— Вы не должны слишком хвалить меня сегодня, а то умру от радости,— сказал он.— Да, да, истории известны такие случаи. Не верите? Извольте. Софокл умер от радости. Папа римской католической церкви, кажется, Лев Десятый — тоже. Я не Софокл и не папа римский, но тоже папа, даже в кубе, а потому ничто «папское» мне не чуждо.

— Браво! — воскликнул Оксиюк-младший.

— Я рад, действительно рад, друзья мои.— Дмитрий Никифорович чуть склонился к Калерии Ильиничне, положил руку ей на плечо.— Помнишь, Лерочка? «И если глупость, даже достигнув того, чего она жаждала, все же никогда не считает, что приобрела достаточно, то мудрость всегда удовлетворена тем, что есть, и никогда не досадует на себя». Помнишь?

Калерия Ильинична, склонив свою изящную седую голову и растроганно улыбаясь, похлопала по лежащей на ее плече руке мужа — конечно, она помнит все, что связано с этой латинской премудростью.