Забудь дорогу назад
Шрифт:
– Работайте, Триглав. Передайте Тихомирову, что меня можно найти в квадрате 16-Б. Ориентир – много битого железа и мертвой органики. Удачи вам.
Он выбросил коммуникатор и обжег меня победным взглядом.
– «Акулы» нанесли удар по заговорщикам в Тарбулы. Резиденции больше нет, ничего, построим новую. Ну, точно глупцы – там даже денег в сейфе было от силы на пару джипов… Выжившие отступили в леса, сейчас с ними работают люди Тихомирова – надеюсь, за полчаса замкнут кольцо. Часть отряда идет к нам. Возвращаемся во власть, Михаил Андреевич? Как насчет разгрести авгиевы конюшни?
Ромашковое поле огласилось лязгом железа, ревом посаженных моторов. Из «Уралов», крытых брезентом, выпрыгивали вооруженные люди с отнюдь не библейскими минами, разворачивались в цепь.
– Гвардейцы Тихомирова, –
Эпилог
Осень в Каратае выдалась теплой, сухой, запомнилась буйством красок и хорошей премией за «успешно проделанную работу». Я вернулся со службы уставший, поднялся на крыльцо, напевая: «Каждому из нас прожитое втиснуть в пять минут ходьбы», потоптался, стряхивая грязь с сапог, поглазел по сторонам. Узкая, окольцованная скалами долина Покоя, где располагался жилой городок, утопала во всех цветах спектра. Домики нелепых очертаний, слепленные из пористой породы – родственницы ракушечника, сползали ко дну ущелья. Террасы, на которых они обосновались, имели достаточную площадь, чтобы вместить строения, хозяйственные постройки и приусадебную территорию. Не так давно сюда завозили чернозем, садовники растаскивали его по участкам, высаживали цветы, прочую огородную чепуху, соответствующую вкусам хозяев. Щебеночные дорожки замысловато оплетали дома. Я глянул наверх – до выступа скалы, на котором прилепилась избушка верхнего соседа, было метра четыре. С его участка на мое крыльцо свешивались переплетенные стебли вьюнов, заросшие цветами. Приходилось постоянно раздвигать это пахучее мочало, чтобы попасть к себе домой. Будь я чуть принципиальнее в решении бытовых вопросов, давно бы объявил войну соседу – плевать, что он работает в засекреченном отделе «Ч»… Поселок охранялся круглосуточно, бетонные посты на вершине утеса неоднократно пытались замаскировать под ландшафт, но выходило неубедительно. В дальнем уголке сада, где у нас произрастало что-то гибридное, пьянящее и пожирающее ос, вновь протекала перепалка: Степан ругался с соседским служкой Друзем, который «несанкционированно» передвинул ограду, чтобы можно было забетонировать фундамент баньки. «Какого хрена вы тут воздвигли свою терму? – возмущался карлик. – Вот заставим переставлять – будете знать!»
Ежедневные стычки на тему, чей хозяин круче. Я вошел в дом – неказистый, плохо обживаемый, но какой уж есть. Прихожая в стиле «мрачный лубок», кухня, украшенная перекрещенными казачьими нагайками (наследство от прежних проживающих), головами зверей, павших в неравной схватке, и живописной паутиной между ними. Справа по курсу – небольшая гостиная со стареющим диваном и морально мертвым «Телефункеном». Слева – спальня, ванная комната, оснащенная бочкообразным помывочным устройством, издающим при заполнении рев низвергающегося водопада. Крохотная мансарда – мой рабочий кабинет, святая святых. Под лестницей – каморка Степана. Чуть побольше собачьей конуры, но не припомню, чтобы он роптал. «Даже не золотая клетка», – как однажды в сердцах выразилась Анюта.
– Дорогая, я дома! – крикнул я, пристраивая портфель на стул.
– Рашпиль не забудь у стены поставить, – проворчала из спальни Анюта.
А еще недавно мчалась на стук двери, ворковала: «Тут я, твоя любимая рабыня», целовала, тащила за стол, где уже дымился вкусный ужин. Каждый день – творческий подход к приготовлению пищи. Осетрина в яблоках, осетрина в помидорах, осетрина в пельменях. Позднее стала повторяться, могли неделю кряду питаться «закаленной» от бесчисленных заморозок-разморозок рыбой. Сегодня, если обоняние не подводило, ужина вообще не предвиделось. На кухне не прибрано – вчера утром было точно так же, только на потолке ничего не валялось. Я снял сапоги, добрел до холодильника. Лучше бы не открывал…
– Да приготовлю я, приготовлю, – проворчала Анюта, выбираясь из спальни. И что она находит в этих облегающих леггинсах и жутких заколках с петушиным гребнем? Какой-то хмурой, сутулой зыбью она проследовала мимо кухонной стойки, включила плиту под кастрюлей. По кухне заструился душок алкоголя – снова прикладывалась к бутылке
– Не поцелуешь?
Она вздохнула, оторвалась от плиты, доковыляла до меня, прижалась. Ладно, хоть так. Я погладил ее по нечесаным волосам. Она подняла на меня пустые глаза.
– Ты ушел вчера утром…
– Я работал, Анюта.
– У тебя такой вид, словно ты сутки сидел в засаде, поджидая мамонта…
– Я напряженно работал, Анюта. Леший «на Ерофея» с лесом расстается, забыла? Вчера это было, 17 сентября. Под землю провалился, зимует он там до весны. А прежде чем уйти, носился по лесу, бесновался, бурю поднимал, деревья ломал, зверей по норам разгонял… А у тебя что нового?
Она невесело засмеялась.
– О, здесь миллион новостей. Никто не приходил, никто не звонил. Читала книгу по домоводству, которую ты принес. Ты, кстати, в курсе, что она на девяносто процентов состоит из воды?
Она была сегодня тихая. Непривычно. Пару дней назад мы крупно поскандалили. Анюта разорялась, что в этом доме она не живет, – она тут на роли привидения. Что на девяностые сутки она, наконец, пришла к мысли, что жизнь в четырех стенах – не совсем то, о чем она мечтала. Я кричал, что лучше сидеть в четырех стенах – с диваном и телевизором, чем надрываться в концлагере. Она кричала, что лучше надрываться в концлагере – там ценишь жизнь и короткие минуты покоя. Ума не приложу, как можно заниматься сексом с тем, кто постоянно на тебя орет…
– Ты никогда не говоришь о том, чем занимаешься на работе, – прошептала она. – Уходишь, приходишь – и молчок. А глаза такие грустные, грустные… А я сижу в этом долбаном ущелье день за днем, шатаюсь из угла в угол, только и развлечений – послушать треп соседки Ходулиной о цветах, об удобрениях и прочей мутоте, а ты же знаешь, я терпеть не могу садоводство…
– Ты все прекрасно понимаешь…
Мы все прекрасно понимали, что жизнь заходит в тупик.
– Так и не скажешь, чем занимаешься на работе?
– Это не интересно, Анюта… да и не для того я на нее посажен – на эту работу. Подписки, контракт, все такое…
– О, боже. – Она оторвалась от меня, подошла к окну. – А это что такое? – в голосе прозвучал чуток интереса. Я тоже подошел, обнял ее за плечо. Она смотрела на дорожку перед домом – вернее, на машину, стоящую на дорожке.
– Это телега самобеглая.
– Я вижу, что телега самобеглая. Но вчера с утра у тебя была другая телега. Бывшая телега называлась «Хонда», а эта называется «Вольво».
– Последний из линейки полноприводных внедорожников, – похвастался я. – Говорят, что может ездить под углом в сорок градусов. Лично не проверял.
– И не вздумай. О, боже, – повторила она. – Есть машина, но некуда поехать. Знаешь, Луговой, что спасло бы меня?
– Знаю, – вздохнул я. – Шопинг.
– Ты догадливый сукин сын…
Я проснулся ночью от неясного беспокойства. В подушке рядом со мной была теплая вмятина. Несколько минут я лежал, поджидая, пока Анюта вернется из ванной, смотрел, как через щели в жалюзи проникает урезанный лунный свет. Не складывалось как-то. Дома неприятности, на работе вот-вот придут… Довлело надо мной что-то. А всё из-за скверной привычки копать там, где не просят. Кажется, я выяснил, для чего выписывали с «материка» специалиста по патологиям Людмилу Суслину (да упокоится с миром ее душа). Но это не объясняло, почему раскольники Питирима сбили наш вертолет и с упорством, достойным лучшего применения, преследовали выживших. Не факт, что они действовали по наущению заговорщиков. Скорее, наоборот. Заговорщикам плевать – на меня, на Коровича… «Не хотелось бы портить твое и без того испорченное настроение, Михаил Андреевич, – хмуро сообщил вчера утром Корович, – но наш отдел подслушивают. И – не побоюсь этого слова – подсматривают. Нашел я тут кое-что в твоей каморке… Нонсенс, нет? По-моему, так не договаривались». Так точно не договаривались. И протыкать колеса на безлюдном участке у Утиного брода – тоже не договаривались. Я скрылся в лесу, от греха подальше, а потом по рации вызвал свою команду. Пронесло в тот день… «Благомору будешь докладывать?» – спросил Корович. Я не стал жаловаться господину Раевскому. У «светоча нации» масса своих дел. Надеялся разобраться самостоятельно…