Забытая сказка

Имшенецкая Маргарита Викторовна

— Ку-ку… Ку-ку…

В дальнем конце озера стая диких уток принимала шумно утреннюю ванну. Почти около лодки и далее играла рыба и, падая обратно в воду, создавала большие-большие круги на мертвенно спокойной поверхности воды.

Мы с Димой, и если бы с нами сейчас, сию минуту, были здесь и Вы, все до одного нашли бы, что вся картина была красоты ни с чем не сравнимой. Но никто из нас не знает и не сможет сказать, в чем тут красота. Так же, как и Дима в вышитой голубой рубашке, в мужицком картузе с козырьком, на фоне розово-голубых тонов был совершенной, настоящей красотой, но доказать это я бы не сумела. Я бы сказала, что это есть не что иное, как гармоническая симфония красок и всего окружающего.

Я поделилась с Димой моими мыслями о красоте. Он был пожалуй, прав, что мы не созерцаем, а, скорее, ощущаем зрением, которое служит в данном случае только проводником восприятия.

— Та подлинная красота, — сказал он, — о которой Вы говорите, встречаемая в природе, или в человеческом лице, безусловно, охватывает каждого мгновенно, бессознательно и овладевает прежде, чем Вы подумаете о красоте, как о таковой. Трудно сказать, кто восприемник в нас самих. Электричество, магия, или что-либо другое, кроющееся в глубинах нашего восприятия? Во всяком случае, Ваша мысль интересна, я никогда не думал об этом.

Мы заторопилась домой, нам желательно было застать всех спящими. На обратном пути Дима сказал, что ему хотелось рассказать о деде, как и было мне обещано зимой, и о своих поездках в Крым, связанных также с его дедом.

— Красота восхода околдовала меня, — добавил он с обворожительной улыбкой, прищурившись не без лукавства.

Около семи мы были уже дома. На террасе стоял Борис.

— Доброе утро! — крикнула я ему.

Дима приподнял картуз. Не знаю, ответил ли нам Борис. Мы быстро промелькнули и въехали во двор.

— А я было хватился, куда лошади подевались, — так встретил нас Степан.

Я прошла к Елизавете Николаевне, старушка моя была уже одета. Увидев меня в костюме для верховой езды, заторопилась, захлопотала.

— Танечка, неужели поедете без завтрака?

— Нет-нет, успокойтесь, мы приехали завтракать, и если возможно, накормите нас как можно скорее.

В счастье сегодняшнего утра поползли тревожные мысли.

— Ах, Борис. Борис, зачем ты приехал? — вырвалось у меня.

— Господь с тобой. Танюша. Все, Бог даст, уладится.

— Уладится, — усмехнулись я, — только с его отъездом… Да зачем же я зашла к Вам? Ах да, пожалуйста, Вы и девочки, они ведь рано встают… Настя спит… Ну и пусть спит, а мы вместе будем завтракать, пожалуйста… Чтобы мы не были одни… Ну да Вы меня понимаете.

Я вышла из ее комнаты и наткнулась на Бориса. Мы молча стояли друг против друга. Я почувствовала, что мне не хватает воздуха вздохнуть свободно.

— Я искал Вас… Я хотел бы сейчас поехать в город, мне бы хотелось навестить Вашу матушку.

Я чувствовала, какого страстного напряжения стоило ему сказать эти слова спокойно. Он говорил медленно, с расстановкой, словно задыхаясь. Его вид, его страшно бледное лицо, совершенно пустые, невидящие глаза, поразили меня. Я почувствовала себя виноватой, волна тепла, раскаяния, покаяния и, Бог знает чего еще, охватили меня… Хотелось каким-либо путем, способом вымолить у него прощения за свое счастье, за любовь к другому. Этот вихрь мыслей промелькнул, может быть, в секунду. Я ничего не успела ответить, как Борис добавил уже у дверей своей комнаты:

— Прошу Вас, я хочу уехать сейчас, сию минуту.

Это было наше последнее свидание. Через пятнадцать минут Борис уехал, не прощаясь с нами. Елизавета Николаевна каждому из нас передала его привет. Так закончилась первая половина сегодняшнего утра.

Вот каким острым, неожиданным путем приходит расплата. Расплата за необдуманные поступки, небрежность.

Легко, мимоходом, не думая, обыкновенно нам не до того, некогда, мы принимаем за пустяк чужие переживания, чужую душу, жжет и тревожит только свое, таковы обычно наши взаимоотношения. Как бы я ни повторяла: «Я не виновата. Чем я виновата? — или, —

Что же я должна делать?» — это не оправдывало меня. Сегодняшнее утреннее счастье, равное обручению с самым любимым, с самым дорогим, покупается несчастьем, страданием, полным опустошением другого. Боже мой! С каким чувством, словно с ножом в сердце едет сейчас Борис в город. Выехать сейчас же поездом вслед? Но что я ему скажу? Он все понял, все знает, и мое покаяние ему не нужно. Да и как каяться? И в чем? Ведь покаяние надо начинать с начала, с нашей первой встречи, с восьмилетнего возраста и перебрать все двадцать два года, то есть до сего дня. Существует ли подобная бухгалтерия или бухгалтер, которой смог бы подсчитать, упорядочить записанные на клочках бумаги, в хаотическом беспорядке, наши просчеты с Борисом, я быстро набрасывала все эти мысли на бумагу, чувствуя страшную потребность высказаться, перебрать, подытожить наши отношения с Борисом.

Стук в дверь прервал мое письмо, передо мною стоял Дима. Он ничего не сказал, не спросил, не удивился, что я до сих пор не переоделась и даже еще в жокейской кепке, которую он осторожно, молча снял с моей головы.

— Пошли пить кофе, Елизавета Николаевна ждет нас. Неужели Вы не проголодались?

Я ни слова не сказала Диме о той смертельной ране, которую я причинила Борису. Это единственная тайна, которую я спрятала от Димы. Пусть вся горечь ее будет моя, а его чистой души не коснется.

Утренний кофе был, как зимой, мы были втроем Дима, Елизавета Николаевна и я. Но разница заключалась в том, что он был сервирован не в столовой, а на террасе, под березой. Эта большая старая береза росла на террасе, то есть когда при постройке и планировке дома нужно было вырубить березу, я оставила ее с расчетом, чтобы она попадала на левую сторону круглой южной террасы. Само собой разумеется, что вокруг нее был вырез, достаточный для ее поливки. Она придавала удивительный уют.

— Ах, как здорово, что все еще спят! — вырвалось у меня.

И еще подумала про себя: «Слава Богу, что драматический эпизод и наша прогулка никому не известны». Я была уверенна, что Дима и Елизавета Николаевна были того же мнения.

Присутствие любимого, сегодняшняя поездка, наше обручение все больше и больше, как хмель, пьянили меня.

Приезд и отъезд Бориса походил на внезапно налетевшую грозу с освежающим ливнем, после которого вдыхали в себя удивительно приятный озон. И все чувствовали себя свободными, веселыми и совершенно независимыми. Вот удивительный человек! До чего же мрачный, тяжелый характер. Но все же, каждый, раз я задаю себе вопрос: «Был бы он другой или нет, подойди я к нему с первой нашей встречи иначе, дружественно, просто, по-женски, с теплом и лаской, как сестра?» И даже теперь перелистывая книгу его жизни и встречаясь с собой… Боже мой! Как это мучит меня временами.

Прошло две недели с приезда моих дорогих гостей. Настя начала все чаще и чаще получать телеграммы, торопил ее Василий Васильевич домой. Мы с Димой увлекли ее верховой ездой, вернее, бродяжничеством по лесу, а также и девочек. Возьмем с собой провизии и утянем ее верст за тридцать в горы и только к вечеру домой явимся. От озера и восхода солнца, особенно Настя, по своей цыганской натуре, была просто в диком восторге.

— Во всю жизнь не видала такого чуда, — восхищенно твердила она.

Чуть ли не через день мы выезжали в четыре утра или в горы встречать солнышко, или на озеро, и после восхода завтракали на берегу. Варили кофе на треножнике, пекли яйца и картофель в золе, такая еда моей столичной гостье и девочкам казалась диковинно-необыкновенной, вкусной, особенной. От ковров лютиков и незабудок, первомайских цветов, даже Дима приходил в восторг. Настя пела нам в лодке на озере с необыкновенным подъемом и настроением, воодушевленная красотой окружающего.