Забытые смертью
Шрифт:
Не прошло бесследно время и для его мальчишки… Сколько ж лет в разлуке прошло? Да разве сочтешь время, оставившее отметины на самом сердце?
— За мной?
— Конечно, отец! Через неделю я ухожу в плаванье. В загранку. Я теперь механиком на большом судне работаю. На торговом. Уходим к берегам Греции. На берегу редко буду. А дома — хозяин нужен. Кто ж, как не ты, отец?
— Что ж ты, меня вместо сторожа определить хочешь? — обиделся Петрович и добавил: — Я отвык от одиночества. Да и тут покуда не помеха. Чего караулить, над чем хозяйничать в твоей однокомнатной? Здесь у меня, погляди, какие владения — вся тайга! — указал он
— Да нет! Ради того и говорить бы не стоило. Не в сторожа — в отцы, в деды тебя прошу, — покраснел Клим.
— В деды? А дитя твое?
— Наш, отец! Наш пострел! И такой шустрый, на тебя похож. Не веришь? Ему всего полгода, а у него на шее точно такая же родинка, как у тебя! И глаза! Я своим глазам не верил! Вот посмотришь! Может, ты и был мой родной отец?
— Как назвал внука?
— Ванькой! Ну не успел с тобою посоветоваться! Не обижайся!
— Мария? Помирился с нею?
— Э-э нет, отец! С нею все кончено. Я не возвращаюсь на круги своя. Не по мне латать порвавшееся. Да и прошло, отболело и забылось.
— Когда же ты женился второй раз? Кто она? Чего ж не сообщил? — упрекнул Петрович.
— Прости, отец! Так получилось, что свадьбы не было, — нагнул Клим голову.
Только теперь заметил Петрович, что мужики давно ушли в палатку, оставив их наедине.
— Сфулиганил? — запоздало пожурил Клима.
Тот отвел взгляд, кивнул головой.
— Мы на плавбазе были. Консервами загружались. А тут она… Сезонница. Студентка, приехала на путину. Хотела заработать. Ну, а мне она приглянулась. Не сразу, но поверила. Пришла в каюту ко мне… Ну, не смотри так строго. Мужик же я, в конце концов. Кто Думал, что все вот так получится? Встречался с нею месяц. Потом она уехала домой. Адрес дала. Я вспомнил через полгода. Черкнул. Она и сообщила, что в декретном ходит. И ребенок этот — наш с нею! Не поверил я! Сам понимаешь, после Машки есть основания в каждой сомневаться. И перестал писать. Сделал вид, что не получал от нее ответа. И все тут. Как вдруг снится мне моя бабка. Та, о какой я тебе многое рассказывал. Вроде в каюту она пришла. Села ко мне рядом и говорит: «Когда ты, паскудник, сердце свое испоганить успел? Тебя, чужого, подзаборного, усыновили и своим назвали. От смерти и голода спасли. Ты от родного отрекаешься! Как басурман! Негоже так, Климка! Забирай жену с ребенком в дом к себе! Иначе, помни, не станет тебе в жизни радостей. Столько свету не увидишь, сколько горя познаешь. Не моги мальчонку сиротить!» А сама пальцем мне грозит. И все ругается. Я ее и спроси, мол, мой ли тот ребенок, родной ли мне? Бабка мне по макушке треснула. Да как крикнет: «Кто ж тебе чужих навяжет? Своего сумей прокормить и вырастить! Езжай за ними. Нынче он родится! Вместе с солнцем на свет появится! Ты его отец!» Сказала она все это и исчезла. А я проснулся, макушка болит, где бабка ударила. И сон, слово в слово, вбила в память. Отпросился я на работе и поехал за своими. В Рязань. Моя уже родила сына. В тот самый день, когда бабка сказала. В шесть пятнадцать утра. Врач сказала, что появился на свет вместе с солнцем. Значит, счастливым должен быть.
— А чего же сразу не сказал про внука? — нахмурился Ованес.
— Не враз мне их отдали. Родители ее попридержали, чтобы ребенок хоть чуть-чуть окреп. Чтобы дорогу лучше перенес. Неделю назад они приехали. Чуть огляделись, я к тебе. Мне — в рейс скоро! А дому без мужика нельзя! — сказал Клим, как когда-то в детстве.
— Мужик
— Ты подсказывай. Остальное сами сумеем. Будь с нами. Нельзя пацану без мужиков расти. Не откажи.
— Пойми, Клим, в однокомнатной мне с вами — несподручно будет. Тесно.
— Я в пароходстве пятый год работаю. Нас в новые дома переселяют. Всех судоводителей. Я заявление подал на расширение жилья. И тебя вписал. Дают трехкомнатную. Через месяц переедем.
— С Марией не видишься?
— Нет. Слышал о ней, что замуж вышла. Но вскоре разошлась. А потом по рукам покатилась. Может, сплетни. Не интересовался сам. Хватило с меня. Видел как-то тетю Валю. Постарела. Седая, как луна. Все время по больницам, по врачам. Жалко женщину. И все ж свое она получила. Как всякий слабый человек, старость в одиночестве доживать станет. Нет у нее родни. Никого. И нас потеряла…
— О ней не будем! — отмахнулся Петрович. И спросил: — А не получится у нас с тобою, как тогда? С Марией? Теперь уже трудно будет мне пристанище сыскать и жизнь себе наладить. Годы мои не те. Да и ходить по чужим углам совестно, как пропащему…
— Да нет, отец! Меня жизнь уже не раз потерла в ежовых рукавицах. И за ту мою вину перед тобой не раз я поплатился. Вспоминать тяжко. Если б можно было все вернуть, да с нынешней башкой!.. Прости меня, — глянул Клим в глаза виновато. И добавил, как когда-то в детстве: — Обоссысь, кто не понимает! Ну не могу я без тебя! Поехали! Домой тебе пора! Внук ждет!
Петрович позвал Никитина из палатки. Тот уже понял, зачем понадобился. Тяжело топая, вышел.
— Отпусти, Федя! Сыну нынче я понадобился. Насовсем. Внучок объявился. Ему без меня нельзя. Буду в семье. Заместо домового. Проку от меня немного нынче, одна видимость. Но на что-то сгожусь.
— А сам-то хочешь? Иль не можешь отказать Климу? Скажи мне по душам, Петрович! Сам знаешь, ты у меня на особом, золотом счету. Я тебя всюду разыщу. Навещать буду. Но отпускать не хочется. Хотя, знаю, когда-то все равно придет время расставания. И все ж подумай, не торопишь ли ты его? Ваньке уже полгода. Скоро соображать начнет. Пусть меня смалу помнит. Своим…
— Тогда езжай. Что ж делать? Пусть хоть внуки теплом обойдены не будут. Но если что, знай, твоя раскладушка в нашей палатке всегда свободна.
Узнав, что Петрович собрался уходить из бригады, мужики возмутились:
– Как это уедет? А мы как без него? С ума ты спятил, что отпускаешь Ованеса? Пусть не вкалывает совсем, пусть ветки сжигает. Пусть просто с нами живет! Отцом всем! Не отпускай его! Ни к кому! Тем более к бабе! Невестке! Все они лярвы! Чтоб им ежами до смерти просираться! Мало он горя хлебнул от одной суки? Не отдавай! — вспотел от крика одноглазый Леха.
Клим, стоя за палаткой, слышал каждое слово. Голову опустил. Уши от стыда горели. Каждое слово, как пощечина, било.
— Пошли ты этого сына туда, откуда он свет увидел! Ишь, туды его мать! Выродок свинячий! Ему под сраку окурок попал: Петрович, подуй, чтоб не болело! Где был этот мудило, когда болел Ованес? Ты помнишь, как умирал он? Как мы тащили его в село на руках. По льду! Он еле взялся.
И трактор провалился бы на нем. Мы все его тащили. На переменку. Сами чуть не сдохли! Выходили Ночами дежурили, пока он задышал! Где был тогда тот сын? Внуков делал? Дурное дело — не хитрое!