Забытые смертью
Шрифт:
Перед другой картиной столпилась вся бригада. Рассматривали молча, придирчиво отыскивая промахи.
Ведь это не кто-нибудь, сама Фелисада, наполовину скрытая утренним густым туманом, несет воду из Алдана к печурке. На щеках тусклый свет утра. Женщина так похожа на одинокую березу, растущую на берегу и протянувшую к ней ветви-руки.
Отлюбила, отпела, отсмеялась… Поредели листья у дерева, потускнела, увяла женщина. Избороздили морщинами невзгоды — обоих. Но не согнули, не сломали. Не вырвали жизнь.
Туман — еще не снег. Морщины еще не старость. Стремительная фигура
Володька прятал свои картины, но их находили, рассматривали. Понимали по-своему. Потом за ними приезжала Муза и, рассмотрев каждую, увозила с собой в Якутск. Володька переживал. Как воспримут его работы маститые художники? Поймут ли?
Гордостью Прохоренко были несколько картин, которые удалось ему написать в ненастные дни. Это и портреты лесорубов, и пейзаж — уголки дремучей тайги. И молодые саженцы деревьев, прижившиеся на местах вырубок. Старость и юность, мудрость и неуемная мечта, прозрачность неба над седым Алданом и в глазах стариков. Слезы и смех… Они переплелись в работах, как солнечные лучи в каждой капле росы.
Увидел Прохоренко, как доверчиво дружит с людьми тайга. Их, не признанных в свете, обманутых и униженных, она любила искренне. Потому и застыл на картине, как в жизни, белый-белый горностай на ладони Сашки, ученого-ядерщика. Горностай смотрит на человека умными глазами. Теплинка тайги, ее кровь и жизнь. И руки. Александра держат его бережно. Большие и шершавые. В них зверьку тепло и уютно. Грызет горностай кусок сахару, как малое дитя, — нос морщит. А большой человек у него прощенья просит. Значит, есть за что…
Старая медведица, прохворав в берлоге зиму, бок о бок с лесорубами, перестала их бояться. Даже за кустами не пряталась уже. И, подлечившись за лето, к осени совсем свыклась с людьми. И ветки на берлогу уже не носила со всей тайги. Брала готовые на деляне. Соорудила над берлогой целый стог. От палатки — рукой подать. Да так и осталась на картине «Добрые соседи».
От зла и горя, от болезней и депрессий лечила тайга людей, оставаясь в памяти смешными случаями.
Вон медведица рысь с деляны прогоняет. Не терпит чужих в своих владеньях, ругается, как пьяный Прохор на сельских баб. От рыси шерсть клочьями летит. Но та успевает ускользнуть, вырваться из лап, но не от глаза художника.
А вот шуточная картина: на лесной поляне ругаются Прошка с вороной. Друг другу обещают перья выщипать. Картина так и названа — «Ссора». Над нею вся бригада до колик в животах смеялась.
Со стола нахальная сойка стащила хлеб из-под рук Васи. Замахнулся на нее мужик ложкой и ударил… Костю по голове! У того глаза во все стороны поехали. Птица воспользовалась моментом… Картина так и названа — «Кому смех, а кому слезы». Хохочут рядом мужики из бригады. А Володька радуется, что подарил им смех, стряхнул усталость дня.
Никитин уже новую работу разглядывает. На ней вся бригада. Каждый делом занят. Сам Никитин —
Нет на картинах только Володьки. Лишь еле приметная подпись внизу — под работой. Но этого никто не заметил.
Художники приходят и уходят. Памятью о них живут картины и все, что изображено тaм.
Муза увезла их все. Предупредив Володьку, что его работы, как решили известные мастера кисти, будут выставлены во Владивостоке вместе с другими картинами мастеров Севера.
Прохоренко не ждал для себя ничего. В тот самый день, когда все его работы были увезены с деляны, он получил письмо из Киева от Зины.
Узнав, что Прохоренко работает в якутской тайге простым лесорубом, она жестоко высмеяла его, сказав, что, видимо, права была Аленка, отказав Володьке. Куда уж ему растить чужое творение, если свой талант сберечь не смог.
«Только безвольный, бесхарактерный человек способен раскидываться даром самой жизни. А раз так, выходит, верно считали тебя иные слабаком. Может, и прав ты, ведь серость не способна создать яркое полотно. И даже жалкие задатки дарования способна утопить в бутылке и, скатившись вниз, на самое дно, уйти в тайгу, к таким же, как сам — алкашам и примитивам. Ему уже никогда не подняться. Не стать мастером. Ведь потерявший дар навсегда утрачивает свое лицо…»
Володька, прочтя письмо, криво усмехнулся. Сунул его в карман. И теперь каждый день, насколько позволяли силы и время — рисовал. Благо теперь его на деляне никто не высмеивал.
Он делал наброски, небольшие зарисовки. Он понял, как много дала ему тайга и работа в бригаде на будущее. Она изменила Прохоренко круто. Выковала из него мужчину — настырного, живучего.
Что письма? Что однокурсники? Они были так далеки от него, от его нынешней жизни. Кто бы из них выдержал хоть один его день в тайге?
— Володя! — слышится далеко внизу голос Музы. Он ждал ее. Она выскочила из лодки и побежала к нему, раскинув руки: — Володя! Пора! Возвращайся! Полный успех! Твои картины получили полное признание! Их везут за рубеж! Почти все! Мне велено привезти тебя срочно!
Володька собрался быстро. Да и что там медлить? Вот только бригада… Смотрят мужики растерянно. Не ждали такого поспешного расставания и расстроились. Вот уж эти мужики… И когда успевают привыкать друг к другу? И даже к нему. Ведь художники, как ветер: был и нет его. Но как успел застрять в сердце каждого? Когда?
Володька уезжает. Но отчего так грустно? Видно, и он оставляет в сердце своем каждого. Но это не для картин…
Смотрит вслед уходящей моторке Фелисада. Трудно смириться ей, что в бригаде еще одним человеком меньше стало. Уехал Торшин. Недавно от него письмо пришло. Все наладилось у человека. Живет в семье, при детях и внуках. И только с женой под одной крышей остались чужими. Не верит. Не может простить. А без этого жить трудно.