Забытые смертью
Шрифт:
— Как будто я не знал, что на чужого плачу! Да только доказать не мог. А и теперь показал письмо в районном суде, чтобы взыскали со стервы всю сумму выплаченных алиментов, мне и ответили: «Пустая затея. Скажет баба, что решила разозлить, отомстить за прошлые обиды, вот и придумала, как ударить побольнее. На самом деле — ребенок его. И докажи обратное. Только нервы впустую измотаешь. Были уже такие случаи. Ты не первый и не последний». С тем я и ушел. Нет закона для мужиков. Все только на баб работают. Их защищают. А мы, как дерьмо…
— То-то меня закон защитил! Не приведись никому! Хоть бы думал, что при ком говоришь, — вспыхнула Фелисада.
— Ты просто невезучая. Остальные
— Я молчала. Но ты-то — мужик и не смог добиться правды! — упрекнула баба.
— Против меня, казалось, весь свет восстал. С одной стороны отобьюсь, с другой нападают. Меня одна теща измотала. Сколько лет жизни отняла лишь за то, что я на ее сучонку забил одно дело. Она обо мне в милицию сообщила, что от алиментов прячусь под боком у стариков.
— Так ты из-за нее здесь оказался? — спросила повариха.
Конечно! Оклад у поваров смешной. На него не прожить, даже думать о том — нелепо. А вычти алименты… На курево не хватит. Государство, предполагая, что все повара воруют, назначило такие оклады, что в общепит никто не хочет идти работать. Ни одеться, ни обуться, ни купить что-то домой — не на что. Потому все повара хуже нищих живут. Вот и я задумался… На поварскую зарплату не прожить. Начал искать, думать, спрашивать. И нарвался на объявление! — расхохотался Килька. И продолжил: — На золотой Джугджур требовались рабочие. Я и махнул в Якутск. От всех подальше.
— Ты махнул! Тебя заставили! Вынудили уехать! Милиция треклятая. Всюду свой нос суют, негодяи!
— Короче, хотели прищемить меня. Это точно! Схомутать вздумали. Общественность задолбанная! Старье — соседи тещи. Написали коллективную кляузу, якобы я уважаемых женщин города паскудными словами среди улицы обзывал. Конечно, пристали обе твари, я их и приласкал, рассказал их биографию с самых пеленок. А через час менты вломились. Сгребли. И на пятнадцать суток придержали. Меня за это время с работы уволили как за прогул. И никуда с такой записью. Глянут, сразу повара не нужны становятся. Мол, полный штат. Хотя на двери — объявление. Требуются… Лягавые на хвосте моем повисли. В неделю не устроюсь, грозят посадить. Что делать? В паспорте штамп алиментщика, в трудовой — уволен за прогул… С такой репутацией не впродых. И на Джугджуре от меня отказались как от чумы или от прокаженного.
— Это точно, — подтвердил Петрович. И, усмехаясь, продолжил: — Приехал я с бригадиром нашим в Якутск. За спецовкой. И там же, на складах, нам обещали две новые бензопилы. Мы рано утречком, чтобы опередить других, подруливаем к складам. Глядь, на скамейке напротив мужик спит. Спрашиваем сторожа о нем. Он и говорит — бездомный, мол. Ханыга. На разгрузке подрабатывает у нас. Уже с неделю. Остальные в пивных застряли, а этот здесь кантуется. Видать, идти ему некуда. Ну, пока время в запасе имелось, подошли мы к нему. Из интереса. Время до открытия склада скоротать. Разбудили. А он от нас, как дикой, бежать вздумал.
— Спросонок не врубился. Думал, ханыги пришли вырвать вчерашний навар, что я за разгрузку получил. Они свое проссывали. Мне на дорогу надо было подсобрать, — вспомнил Николай.
— Притормозили мы его. Успокоили. Предложили перекусить с нами. Понемногу разговорились. И предложили поехать к нам. Насовсем. Навсегда. Со всеми потрохами. С исполнительным и статьей, простывшего и полураздетого. Запихали его в кабину. Он до самого Бабьего омута спал без просыпу. Мы его уже здесь еле добудились. Как потом поняли, впервые это с ним было. Горе отлегло. Нервы успокоились. Доверился нам человек. Может, последний раз в жизни.
— А почему тебя
— Да ну их на хрен! — отмахнулся Николай резко. Петрович молча нагнул голову.
— С бабами своими больше не переписывается. Не хочет даже вспоминать. Считает, что мужику они — в наказанье даны, — сказал старик скрипуче.
— А что иначе, Петрович? Вот я Любку, первую свою, как куклу одевал. Все лучшее в магазине — ей приносил. Сам из спецовки не вылезал. Зато баба как королева жила. Золотых цепочек — целая пригоршня с горкой. Всяких там колечек, перстней, кулонов — целая шкатулка. Платьев — три чемодана. От них в глазах рябило. Какие хочешь. На любой вкус и сезон. Чего ей не хватало? Я — не пил, не колотил, не ругал ее. По дому помогал. Ни разу не упрекнул, что с дури сорвались от родителей. Бросили стариков одних. За аборт не попрекал, за бездетность. Хотя на душе все кипело. Всю получку до копейки отдавал. И получил на сдачи. Полную пазуху… Так и не допер, что ей нужно было? Чего она хотела? Почему скатилась? Наверно, надо было драть ее, как липу, трясти каждый день, чтобы и засыпала, и просыпалась в страхе. Не стоило баловать. Сажать себе на шею. Тогда б она считалась, понимала — мужик рядом. Не распускала бы хвост!
— А тебе нужна такая жена, какая лишь из страха с тобой живет? Без любви! Хорошо, что об этом ты узнал не под закат, а когда еще что-то можно исправить или начать сначала. У тебя ещё много впереди. Радуйся, что это главное — не отнято.
— Да брось, Петрович! Дважды погорел. Больше — не хочу. Не верю. Все они одинаковы, все как одна. А если есть путевые — замужем давно. Занятые. Я им, как барбоске триппер, помеха.
— Погоди. Вот у нас в селе кузнец был. Восемь детей имел. И жена, родив девятого, померла. Так и считали, что пропадет бедолага со своею оравой. Легко ль стольких на ноги поднять самому? А глядим, через год молодайка нашлась ему. Из соседнего села бабенка. Привела одну свою дочку к кузнецу в дом, и зажили люди. Да так складно и дружно, словно всю жизнь под одной крышей провели. Он со своей покойной женой так не ладил. Новая всех ребят обогрела. Никого не обделила теплом, хоть и чужая, а не хуже родной, вырастила, выучила, на ноги поставила. Вот это женщина! И не побоялась кучи детей! Решилась. Всех любила, как родных.
— Повезло мужику!
— А ты как думал? Будешь на баб всю жизнь коситься, так и останешься в соломенных дедах. А в старости одиночество — плохой попутчик, — говорил Петрович.
— Нет! Уж я после всего никогда с бабой не свяжусь! — вышел Килька из теплушки глянуть, не возвращается ли с работы бригада.
— Жаль Кильку. Как своего жаль. И верно, судьбу ему потрепало бабье. Не скоро заживет эта боль, не скоро успокоится память. А годы идут… Еще пяток лет, и уже поздно будет ему отцом становиться. Да и не рискнет, — вздохнул Петрович и, подойдя к печке, подкинул дров. Сказал глухо: — Одному дивлюсь, как это он тебе про себя рассказал? Да так быстро. Он ведь не из трепачей, не лопоухий. Доверять разучился давно. А может, время его пришло поделиться горем. Чтоб больше не вспоминать о нем?
— Не знаю. Килька разным бывает. Когда мы с ним в село поехали, я думала — утопит он меня в Алдане. Не понимала, за что ненавидит, почему косится, высмеивает, язвит всегда. Все мы в жизни переносим горе. Но отыгрываться на ком-то — не по-мужски.
— Ты и впрямь не знаешь Кильку. Он совсем не тот. Внешнее — нанос, пыль. Погоди, привыкнешь к нам, — успокаивал Петрович.
Килька, едва вернулись с деляны лесорубы, оставил Фелисаду на попечение и присмотр Петровича, занялся ужином. Кормил людей, мыл посуду, убирал со стола. Готовил дрова на завтрашний день.