Забытые

Подъячев Семен Павлович

— Чо-о-о-рт! — перестав хлебать и положив ложку на стол, говорит она, — чего она тебе, эта Дума-то, далась, а? Взял бы ты в голову свою дурацкую: на что, мол, она мне?.. Ду-у-рак ты, наше ли это дело, нам ли за господами гоняться?.. Мало ли они чего там с жиру-то придумают, и нам, значит, надо?.. На смех себя поднимаешь… Надоел всем… Допрежь, бывало, выпьешь — и все ничего, а теперь точно чорт на тебя сел, чисто сатана какая… вылупит бельмы… орет… тьфу!

— Ну, я пойду, схожу тут в одно местечко, — как-то особенно торопливо, не глядя на Химу, говорит Иван Захарыч, поспешно

снимая с гвоздя грязный картуз. — Вы обедайте, а я сейчас…

— Куда? — вопит Хима: — Опять! Истинный господь, не пущу! Что ж это за мученье за такое, а?.. Не пущу!.. Сиди дома, не пушу!..

Она схватывает Ивана Захарыча за рукав и старается оттащить от двери, за скобку которой он крепко-накрепко уцепился левой рукой, а в правой зажал скомканный картуз,

Зная по опыту, что Хина, первым делом, постарается отнять его… А без картуза итти неловко.

— Пусти… я сейчас…

— Не пущу… опять нажрешься…

— На вши, что ли?..

— На-а-айдешь!.. Найдешь, сволочь ты этакая, на-а-а-й-дешь!.. Ну, иди! Ну, иди! — с визгом и со слезами в голосе еще шибче начинает вопить она и сама толкает Ивана Захарыча за дверь. — Иди, чорт с тобой, иди!.. Издыхай там где-нибудь… Вот тебе, кха! тьфу! в рожу в твою поганую… утри-ся… Вот тебе еще… на!

Она ударяет его кулаком в подбородок и выталкивает за дверь…

— Издыхай, — не пущу, сволочь, му-у-читель!..

XXVI

— Ори теперича, лайся сколько влезет, — говорит Иван Захарыч, очутившись за калиткой на улице, — а я вот он!.. Возьми меня теперича!.. На-ка, вот, выкуси!

На улице пустынно, серо, необыкновенно тоскливо. Косой холодный дождик пополам с крупой, какими-то неровными порывами, точно из частой лейки, поливает улицу, превращая ее в едва проходимую топь…

Подтянув повыше к коленкам заскорузлые, грязные, опустившиеся голенища и нахлобучив по самые уши выцветший серый картуз, Иван Захарыч, не обращая внимания на грязь, идет привычной дорогой, держась около заборов, предвкушая наслаждение «опохмелиться»… Пройдя улицу, он свертывает в переулок и идет мимо казарм, низкого, желтого, вонючего здания… В одном из окон этого здания, с какими-то фиолетовыми, мокрыми стеклами, открыта форточка. Через нее вырывается наружу пар, и слышно басистое пение многих голосов с ударением по-владимирски на о:

Ой, сердце мое, чего сердишься, Чего ко мне передом не повернешься.

У Коныча, как и всегда, несмотря даже на такую погоду, многолюдно и шумно. Сам он стоит за буфетом, длинный, с суровым, застывшим лицом, и, кажется, ничего не видит и ни на что не обращает внимания. Но это только так кажется. На самом деле от его злобных прищуренных глаз «никакая тварь не убегает»… Половые, бегая мимо буфета, чувствуют на себе хозяйский взгляд, от которого им делается жутко и даже как будто больно, точно кто стегнул неожиданно кнутом по телу.

Войдя в трактир, Иван Захарыч стряхнул у порога мокрый картуз и, проговорив, собственно ни к кому не обращаясь: «Ну, и погодку бог послал!» —

пошел было мимо буфета на обычное место к окну, где за столом виднелись уже Сысой Петров и Чортик, как вдруг Коныч остановил его и сказал:

— Обожди-кась чуток…

И, наклонившись к остановившемуся Ивану Захарычу, заговорил, щуря глаза, гнусавя и противно брызгая слюной:

— Ты, братец мой… скольки разов я тебе говорил, чтобы тоись насчет политики ни-ни, а ты все свое?.. Вечор орал, орал… Смотри, братец ты мой, коли что ежели коснется опять, — не потерплю!.. Что ты кричишь-то?.. Что ты бормочещь-то?.. Нешто мысленно эдак-то?.. Об ком кричишь, — вникнул бы… особы, вельможи… и вдруг, можно сказать, какая-нибудь вша портошная критику наводит… Нешто мысленно? Вникни сам! Кто ты, кто они?.. На-а-м ли судить!.. Нам ли рот-то свой поганый открывать!.. Наше дело повиноваться, — вот наше дело… Чу-у-дак! Ужли они мене нашего смыслят?.. Ну, ступай с богом.

— Об чем это он с тобой? — кивнув по направлению к буфету, спросил Чортик у подошедшего к столу Ивана Захарыча.

— Про вчерашнее… ишь, будто я говорил тут что-то.

Чортик засмеялся.

— Было, брат Елисей… поговорил-таки!.. Н-да! Ты, брат, настоящий «сацывал-емократ» стал, ей-богу! Ну что, небось, голова болит, а? Как с Химой-то своей разделался?.. Вот, небось, было-то, а?

Иван Захарыч молча махнул рукой и, сев к столу, опустал голову, приняв какую-то жалкую, пришибленную позу.

— А где же Вуколыч? — помолчав, спросил он. — Не приходил, знать?

— Он не придет, — ответил Сысой Петров, — нельзя ему… дела какие-то!.. А что?

— Да так я…

— Денег-то, небось, ни одного су? — разглядывая Иваня Захарыча своими выпуклыми стеклянными глазами, спросил Сысой Петров.

— Какие деньги… Где же… помилуйте-с!

— Гм! Т-а-а-к… Ну, ладно… Ты нас вчера угощал, надо тебя починить… А?

— Сделайте божескую милость! — встрепенулся Иван Захарыч и приложил левую руку к сердцу… — Не поверите — душа с телом расстается…

— Да уж что тут толковать, знаем! — И, поманив полового, Сысой сказал ему: — Принеси-кась товарцу аршинчик да пожевать… селедку там, что ли, сгоноши… рабствуй!..

— Я все гляжу на тебя, Елисей, да думаю: как ты от Химы своей отбодался, а? — спросил, опять ухмыляясь, Чор-тик. — Была, небось, трагедия!.. Потеха, ей-богу! Здесь пьяный орет: «ра-а-а-зражу!» — а с женой пик, миг, да и в кусты… ах ты, сацывал-емократ! «Суждены тебе, брат Елисей, благие порывы, а свершить ничего не дано». Погоди, вот скоро газеты подадут… почитаем… Может, об нас чего нет ли, а? Хы, хы, хы! Может, вспомнили?..

— Где же-с!.. Им впору об себе! Злая рота, ей-богу-с. Потерял всю надежду… отшибли у меня все-с… уразумел-с!

— Уразумел?

— Так точно, уразумел-с!

Половой принес в чайнике «товару» и на тарелке селедку, заправленную уксусом и обложенную луком.

— Сейчас газеты принесут, — сказал он, ставя все это на стол, — второй в начале-с.

Сысой Петров взял чайник, открыл крышку, понюхал и, налив чайный стакан до половины, сказал, мигнув, Ивану Захарычу:

— Дерзай, столяр, поправляйся!..