Забытый грех
Шрифт:
Он хотел было встать, пугнуть глупую курицу, но голова потяжелела от насвая, и ему стало лень.
Мать, конечно, его от себя отпускать не хотела. Ну да он внимания на нее особого не обратил. Собрал свои вещички и двинул «верблюдом» – наркокурьером в Москву.
И вообще, злость у него на нее была. Зачем ему имя такое позорное дала – Аффан? В переводе это значит вонючий, гнилой.
Хорошо хоть в Москве мало кто арабский знает, а то не обойтись бы без ухмылок в свой адрес.
Да, ему не один раз рассказывали историю его рождения – как у матери не было долго детей, как потом сыновья один
«Ты же говорила – дед был разбойник?» – спрашивал мальчик.
Но мать только шикала на него. И давай снова про древнее поверье твердить: дескать, чтобы ребенок выжил, надо оскорбительное имя ему дать. Тогда злые духи от него отвернутся, и дитя получит шанс на жизнь.
Аффан зло усмехнулся и опять сплюнул на пол.
Лучше сдохнуть, чем с таким именем жить.
Кажется, он слегка задремал, и привиделся ему цветущий кровавый луг. Маки качались на ветру, и от них так рябило в глазах, что накатывала дурнота. Вдруг что-то – он даже не успел осознать, что именно, – вырвало его из горячечного бреда. Аффан широко распахнул глаза и с ужасом увидел черный зрачок ствола, направленный на него. Он не успел закричать, как ружье опустилось чуть ниже, и в бедро болью впилась игла. Лекарство впрыснулось, и в то же мгновение Аффан оцепенел. Тело его налилось свинцовой тяжестью, помертвело, будто парализованное, и только глаза остались на лице живыми. Он все видел, чувствовал, понимал, но не мог ни двинуть пальцем, ни закричать.
– Знаешь, как сейчас будешь умирать? – Голос был таким вкрадчивым, что внутри Аффана все затряслось от страха. Его душа металась в клетке обездвиженного тела и надрывалась в немом крике. Ему очень хотелось выпросить прощение, вскочить, ползать на коленях, бить поклоны, молить. Но ничего этого он сделать не мог. Он только мог молча смотреть, как шелковый шнурок нежно обхватывает его шею и начинает свиваться. Медленно, неспешно, продляя мучения до тех пор, пока в легких Аффана совсем не закончился воздух.
Лямзин задумчиво смотрел в стену. На светло-бежевых обоях с потускневшими и затертыми от долгих лет фиалками красным маркером была выведена свежая надпись – «Luxuria». Буквы были размашистые, жирные, с небольшим уклоном вправо, где последняя «а» имела длинный росчерк-хвост.
Нечто знакомое почудилось в этом слове. Совершенно определенно он знал его или где-то встречал, вот только никак не мог вспомнить – где. Подполковник повернулся к судмедэксперту и нарочито небрежно спросил:
– Что скажете, Семен Спиридоныч?
– Вы о надписи? – сообразил тот. – Так это латынь. Означает похоть. Блуд, грех. Один из семи смертных грехов.
– Опять латынь… – протянул Лямзин. – То-то мне она сразу подозрительной показалась. Жаль, я ни в богословии, ни в латыни не силен. Оплошал. Не выучил в свое время.
– Да полноте вам, – мягко улыбнулся эксперт. – В жизни не поверю в ваше искреннее раскаяние.
– Почему?
– Куража в вас много, уважаемый Эдуард Петрович. А смирения – мало. Так что из вас богослов, как из моего пуделя дрезина.
– Да? – Лямзин, сощурившись, посмотрел вверх, пытаясь представить себя в одинокой келье, проводящим день за днем за изучением Ветхого и Нового Заветов, но фантазия дала сбой. Он вздохнул и вынужденно согласился: – Пожалуй, что так. Хотя сравнение вы выбрали не слишком лестное для меня.
За окном хлопнула петарда, и машины во дворе взвыли сиренами. Эдуард машинально оглянулся и возмущенно произнес:
– Нет, ну что за дела? Вот где они их летом берут? Я очень одобряю, что пиротехнику запретили по всему городу без ограничений продавать, но надо бы еще родителям мозги как следует вправить.
– Да при чем тут родители-то? – вспылил многодетный судмедэксперт. – Может, дети сами их где-то берут?
– Ну не скажите, – не согласился Лямзин. – Вот я не стал бы своему сыну петарды покупать, и вы бы не стали. А некая горе-мамаша, развлекаясь вместе с сыном, бросала «бомбочки» с балкона. Одна из них взорвалась рядом с детской коляской моей соседки, ребенок, разумеется, проснулся и заплакал. Я поднялся на пятый этаж и провел с дамой разъяснительную работу. Представьте себе, она с первого раза не поняла, о чем я говорю. Пыталась доказать, что ничего плохого не сделала, а просто развлекала своего сына. «Никто же не пострадал!» – говорит. Пришлось пригрозить, что она будет оштрафована за хулиганство или получит пятнадцать суток. После этого до нее с трудом, но дошло.
– Что-то вы сегодня слишком возбуждены, голубчик. Не заболели?
– Не выспался, – буркнул Лямзин. – Дома духота такая, что я даже в мокрой простыне спать не смог. Высыхает как порох, и снова жарко.
– А я с кондиционером хорошо спал.
– Счастливчик. Я поздно кинулся его покупать, когда их все уже разобрали. А из тех, что остались, мне ни один не подошел – или слишком маломощный, или наоборот – большой. Значит, блуд, говорите, – вернулся он к предыдущей теме разговора.
– Точнее – похоть, – поправил судмедэксперт. – Это основное значение, как мне кажется.
– А по почерку что можете сказать?
– Не знаю, я же не графолог.
– Вот это зря, почитайте на досуге. Прелюбопытную информацию можно порой об объекте узнать, очень выраженный нажим писавшего, настолько сильный, что едва верхний слой обоев не порвал, – он кивнул на стену с красной надписью, – говорит о сильной воле. Наклон вправо – об артистизме и чувствительности. Крупные широкие буквы – опять-таки воля, даже властность. Так что портрет преступника вырисовывается презанятный.
– Я, конечно, не спорю, может быть, это описание и поможет вам найти злоумышленника, но для меня оно бесполезно. И даже больше скажу: почерк меняется в зависимости от эмоционального состояния человека. Поэтому все ваши наблюдения скорее относятся ко времени, когда писавший был здесь. Вот, к примеру, росчерк у последней буквы, этот хвостик у «а» – он явно получился или оттого, что преступник дернулся, или его позвали, и он обернулся. А может быть еще такой вариант: его что-то испугало, и он бросился бежать. Но это было нечто внезапное, резкое.