Забывший имя Луны
Шрифт:
– Не знаю. Не знаю. Ничего не сказал, – ответил Кешка на все вопросы разом, мягко отстранил Гуттиэре, отошел к коврику, аккуратно свернулся на нем и прикрыл глаза.
Гуттиэре замерла в удивлении с поднятыми руками. Поза ее была необыкновенно пластична и напоминала какую-то известную всему миру статую. Потом руки плавно, словно повинуясь собственному разуму, опустились, и девушка, ступая по прежнему мягко и бесшумно, отошла к дивану, села, подогнув под себя длинные ноги, и принялась наблюдать. Через несколько минут дыхание Кешки стало
Тогда она пошла на кухню, заварила себе кофе, и долго крутила в тонких пальцах большую шоколадную конфету в блестящей обертке. Потом решительно открыла дверцу кухонного шкафчика, достала из жестянки с надписью «греча» маленький белый пакетик, вскрыла его и осторожно высыпала содержимое на острый, ярко-красный язык. Глотнула кофе, обожглась, закашлялась, закусила конфетой. Глотнула еще, вспомнила про свернувшегося на коврике Кешку, и долго и беззвучно смеялась, скаля испачканные шоколадом зубы…
Когда Кешка окончательно проснулся, было уже утро. Гуттиэре спала на диванчике, укрывшись пледом, желтым и пушистым, как шерсть болотного котенка. В приоткрытую форточку видимо и аккуратно, лишь слегка колыхая светло-зеленую занавеску, вливался холодный зимний воздух. Будучи тяжелее теплого, он сразу же скапливался на полу и именно его холодное и вкрадчивое прикосновение разбудило Кешку.
«Наверное, форточка открылась от сквозняка,» – подумал Кешка и отправился на кухню готовить завтрак.
Впрочем, готовить было особенно нечего. Порывшись на полке и в холодильнике, Кешка отыскал сахар, конфеты, одно яйцо, кусок масла, половинку черствого батона и засохший кусок сыра, который по всей видимости просто забыли в углу полки, предназначенной для хранения посуды, а вовсе не продуктов. Поджарив на сковородке сыр, хлеб и яйцо, и вскипятив чайник, Кешка пошел в комнату с намерением разбудить Гуттиэре и преложить ей позавтракать. Намерению его не суждено было осуществиться. Гуттиэре взглянула на него, словно не узнавая, а потом, с трудом разлепив потрескавшиеся губы, пробормотала с шипящей в голосе ненавистью: «Пошел вон, козел!»
Кешка пожал плечами и пошел завтракать. Уже в кухне он неожиданно обнаружил, что его бьет крупная дрожь и есть ему совсем не хочется. Проанализировав ситуацию, он понял, что опасность, которая все время ходила вокруг Гуттиэре, теперь подобралась совсем близко и смотрит из ее глаз и говорит ее губами. От этой мысли стало совсем жутко, и захотелось как можно скорее уйти отсюда. Буквально заставив себя съесть два куска хлеба с сыром, Кешка быстро оделся и выбежал из квартиры, аккуратно захлопнув за собой дверь. Шнурки он завязывал уже на лестнице, под пристальным взглядом какой-то суровой бабки и ее ободранного кота, которого она кормила селедочной требухой.
Едва дождавшись окончания разминки, во время которой следовало сосредотачиваться на дыхании и перетекании куда-то потоков какой-то
– Гуттиэре – кто?
– Гуттиэре? – удивленно переспросил Вадим. – Знать не знаю. А в чем дело? – и, подумав, добавил еще. – Алекс знает?
– Алекс сам привел меня, – пояснил Кешка. – Ничего не сказал. Гуттиэре – так, нормально. Там опасность. Жизнь, смерть, не знаю, как сказать. Я ее носом чую, запахи.
– Запахи? Опасность? – Виталий ковырнул палас большим пальцем босой ступни, задумчиво почесал переносицу. – То есть, в прямом смысле – опасный запах? – Кешка кивнул. Виталий, может быть, из-за собственной немногословности, понимал его лучше, чем другие.
– Прямо и не знаю, что сказать. Может быть – наркотики? Попробуй, поговори все же с Алексом. Мое дело здесь, сам понимаешь, сторона. А Гуттиэре я не знаю.
– Наркотики? – переспросил Кешка, как всегда делая стойку на незнакомое слово.
– Дрянь! – утвердил Виталий и для верности прихлопнул ладонью по жилистому бедру, прикрытому, как всегда во время перерыва, черным халатом. – Слушай меня и больше никого не слушай, если будут говорить другое. Жрут что-то или нюхают, или колют, ну, шприц, иголка, вводят внутрь, под кожу, в кровь, понимаешь? – Кешка опять кивнул. Он уже видел шприцы и знал, как их используют. – И тогда кажется, что ты – это не ты. Что все здорово, и проблем никаких, и ты самый сильный и крутой, и жизнь интересная и вовсе не трудная. Но это все обман, ложь, на самом деле ничего этого нет. Понимаешь?
– Да, – сказал Кешка. Он слушал очень внимательно и старался запомнить. – Я знаю. В лесу зимой, когда замерзал, видел поляну с земляникой, и шмели над ней летать и ж-ж-ж… Это не было. Была зима. Правильно?
– Ну да, что-то вроде этого. Не обязательно галлюцинации, как у тебя в лесу, может быть просто ощущение, но также опасно. Потому что потом ты уже без этого жить не можешь. Тебе нужно еще раз, и еще, и еще… А эта жизнь, здесь, уже становится неинтересной. Это болезнь, и от нее нельзя вылечиться. То есть можно прекратить все это на время, или даже надолго, если сильно стараться, но ты уже все равно на всю жизнь отравленный, меченый. Я учу тебя видеть ауру человека. Ты видишь ее?
– Что-то видеть есть, – честно признался Кешка. – То, что ты говоришь, или не то – не знаю.
– Так вот у наркомана в ауре увидишь такие черные пятна, вот здесь, возле сердца, на лбу, над бровями и еще на сгибах рук и ног. Может быть и еще где-то. Так что, если впрок тебе моя наука, посмотри внимательно на эту Гуттиэре, может, и поймешь что без всякого Алекса. А вообще – держался бы ты от всего этого подальше…
– Подальше – от всего? – перефразировал в вопрос Кешка.
– Да ладно… – Виталий сокрушенно опустил подбородок. – Это я так… Куда ты пойдешь… С такой речью, без документов. Разве что в интернат какой, для умственно-отсталых. Лучше уж так…