Забывший имя Луны
Шрифт:
– Да, существует целый класс особей женского пола с ослепительно бритыми ногами и тому подобными аксессуарами. Если рассматривать утонченность по этому вектору, то ее вершиной является итальянский ватерклозет.
– Между прочим, ватерклозет – одно из гениальнейших изобретений человечества.
– Согласен. Вышеупомянутые особи женского пола – тоже. Они – утешительный приз для мужиков, которые свернули с пути и потерялись где-то в самом начале…
– Потерялись – где? В начале – чего?
– В начале своей собственной жизни… И потом – разве это так уж важно? Человечество всегда цеплялось
– А что же, с вашей точки зрения, следует делать?
– Все время отдавать себе отчет в том, что происходит, и следовать своим путем.
– Жить без иллюзий?!
– Помилуйте! Разве я похож на садиста? …А так называемая интеллектуальная утонченность зачастую попросту прямой блеф. И вот вам блестящий пример. Где-то в начале тридцатых годов в Париже издали томик сочинений Кафки. Тиражом всего в тысячу экземпляров. Спустя несколько лет Париж заняли фашисты, объявили Кафку вредным писателем и повелели изъять из магазинов и уничтожить остатки тиража. Остатки изъяли. Их оказалось 800 штук. Впечатляет?
– В чем вы хотите оправдаться, Вадим? В том, что не читали Кафку? Не надо, я его тоже не читала…
– Я ни в чем не хочу оправдаться! – в заледеневших глазах метнулось и пропало безнадежное мужское бешенство.
Я подумала о том, что раньше, когда жизнь интеллекта была чуть менее цивилизованной, а жизнь чувств более первобытной, подобные разговоры могли, пожалуй, становиться захватывающе интересными. Вспомнить хотя бы мушкетеров… Переведя дух, я в упор взглянула на Вадима. Его глаза, так поразившие меня в предыдущую встречу, казались самыми обыкновенными. Мне показалось, что он мысленно подбирает новую «умную» тему, и я испытала по этому поводу легкий приступ настоящей паники. К счастью, мы уже подошли к моему дому.
– Всего доброго. Спасибо за кофе, – я старалась, чтобы облегчение не слишком явно звучало в моем голосе.
Внезапно Вадим резко обнял меня, прижал к себе и поцеловал в губы.
Я отстранилась и взглянула на него с понятным изумлением, не испытывая от случившегося ни отвращения, ни восторга. Лицо у Вадима было совсем не служебное.
Потом он повернулся и, не говоря ни слова, быстро ушел, практически убежал.
Я поднялась по лестнице и уже почти у самой квартиры расхохоталась так, что долго не могла попасть ключом в замочную скважину.
Весь день скребла, мыла, чистила. Во всех углах – грязь, во всех щелях – паутина и какая-то жирная отвратность. Хозяйка я никакая – правильно мама говорит. Неинтересно мне это – гнездо вить. А что интересно? Если бы знать…
Час выделила на марафет, но замоталась, спохватилась, когда уже времени не оставалось почти совсем. Сунула Антонине тряпку (она растерянно и послушно завозила ею по книжным полкам), метнулась в ванную, вылила на голову сразу треть флакона дорогого шампуня. Едва успела вытереть волосы и переодеться, как прозвучал звонок. Не успела даже помадой по губам мазнуть.
– Мам, ну открывай же! – отчаянно пискнула Антонина откуда-то из-за вешалки.
Три раза глубоко вздохнула, привычно попробовала отрефлексировать
– Прислушайся к себе, к своему нутру, – посоветовала Ирка. – Как оно подскажет, так и поступай.
Совет был неглуп. Однако нутро молчало. Как назло.
Приоткрыла дверь, почему-то не решаясь распахнуть настежь. На мгновение захотелось убежать и спрятаться, как Антонина, за вешалкой, среди пальто.
Сразу за порогом, почти вплотную ко мне, в нелепой, раскоряченной позе стоял Олег. В одной руке он держал огромную прозрачную коробку с кремовым тортом. Торт выглядел невероятно жирным, вульгарным и вкусным . Его разноцветные кремовые розы развратно налезали одна на другую, путаясь в цукатах и шоколадках. Подмышкой другой руки Олег держал цветок. Там тоже были розы. В горшке.
– Он помнил! – больно толкнулось и защипало где-то внутри переносицы. – Все эти годы он помнил, что я не люблю срезанные цветы !
Розовый куст в руках Олега был усыпан мелкими желтовато-сливочными цветами. У основания зачем-то лежала белая кружевная оплетка. Надо было что-то сказать.
– Ну, здравствуй, – сказала я и отступила назад.
И в этот же момент, отведя взгляд от гипнотизирующих меня презентов, увидела то, о чем много лет старательно пыталась позабыть. Почти получилось. Почти. Олег был красив всегда. Сейчас, сегодня, он стал еще красивее, чем пятнадцать лет назад. Загорелое, чистое лицо человека, много времени проводящего на воздухе, прекрасная фигура полевого археолога, привыкшего иметь дело с трудом, в том числе и физическим, самый расцвет мужественности. А я? Я едва не заскрипела зубами от досады. Олег поставил торт-чудовище под вешалку, опустился на одно колено и обеими руками протянул мне горшок с розовым кустом.
– Я – Кай, – сказал он. – Я путешествовал в стране вечного света, таинственных пирамид и людей с лицами, словно высеченными из камня. Мне не удалось сложить из льдинок слово «вечность», но розы по-прежнему цветут на разделенных балконах, и их лепестки касаются друг друга.
У него был акцент! Он говорил по-русски с едва уловимым, но отчетливым акцентом!
Антонина осторожно высунулась из-за вешалки и обозрела коленопреклоненного отца с горшком наперевес. На ее ошалевшей физиономии было отчетливо написано:
«Вот это крутняк! Прям как в кино!»
– Встань, пожалуйста! – попросила я. – Ты, может быть, и Кай, но я то – не Герда, и никогда ею не была… – больше сказать было нечего. Олег не изменил позы, и я подумала, что, может быть, ему мешает горшок. Взяла куст у него из рук и огляделась: куда бы поставить. Наткнулась взглядом на Антонину и вспомнила. – Познакомься. Это – Антонина, твоя дочь.
«Твоя дочь» – получилось на удивление напыщенно, как в мексиканских телесериалах, хотя ничего такого я не имела в виду. Просто констатировала факт.