Зачарованная величина
Шрифт:
В области исполнительства, и притом виртуозного, Хейфец тоже принадлежит к этому типу художников, гостей больших городов нашей эпохи. От сезона к сезону он с удивительной скоростью переезжает из города в город, выстраивая календарь по собственному вкусу. Зимы он отдает Гаване, позволяя гаванцам переживать художественное наслаждение с той частотой, какая нужна обычному человеку, еще одному детищу тех же больших городов, чтобы пробудить, встряхнуть, обострить, ускорить его нервную деятельность. Хейфеца обвиняют в чрезмерной виртуозности, забывая, что его исполнение демонстрируется широкой публике, успеха у которой приходится искать более прямыми путями, чем в какой-нибудь камерате {443} семейства Фарнезе {444} . Но эти толки проходят и улетучиваются, когда он появляется перед нами с торжественным Иоганном Себастьяном, высясь посреди оркестра и оставаясь спокойным
Дни, созданные для прогулок С особой неторопливостью распробуешь увиденную словно впервые улицу и замираешь, не отводя глаз от домишек, повернувшихся новой стороной. У каждого закоулка — свой неповторимый облик к одним — не подступись, им не до нас, другие сами спешат навстречу, протягивают руку, идут бок о бок, наполняя житницу добрым зерном неспешно струящейся беседы. В такие дни на город опускается — по крылатому слову римлян эпохи воспоминаний, а не захватов — «печаль камней». Но одно дело — камни, порушенные схваткой и атакой яростных воинств, кидающихся на них, чтобы обратить в прах. И совсем другое — наши дома, перешедшие по наследству от былых колоний прямо с фундаментом и подточенные либо нечистоплотностью жильцов, расплодивших бесчисленных собак, либо конторой, учредившей господство однообразия и металлолома, оставив лицо лишь тем, кто в состоянии предъявить родословную и необходимое чувство собственной значимости.
Расположенный против президентского дворца рынок в подходящий денек снова воскрешает, вынув из закромов, всю глубину своей каменной кладки. И какого гаванца не поразит тогда игра этих арок, приковывающая глаз, как гигантский адамант, кропотливо отделанный сотней порталов. Потом камень угаснет, переживет очередной ремонт, ступени опять затопчут и все потускнеет, ожидая поры, когда наново отполируют грани и укрепят оправу.
Поразительно, как это рынок, возведенный для города, где не было и сотни тысяч жителей, достиг в своем камне и облике такого совершенства, что веком позже, лишь чуть-чуть освежив кладку, смог послужить городским Дворцом изящных искусств! Должно быть, каждая соседская община, чтобы хоть чем-то пронять власти, задремавшие от слишком тягучих ликеров, создала тогда собственный попечительский совет, в первую голову понимая одно: не вмешайся в дело нынешнее поколение, и большинство построек рухнет, а развалины будут торчать для потомков перстом, указующим на останки и тупоумие минувшей эпохи.
Обходя маленький город (а размеры — один из мелких комплексов большинства гаванцев), нередко думаешь, что нет у него злейшего врага, чем он сам, и что в этой невеликости — весь корень его бед и невзгод. Герберт Рид {445} — другого мнения: культура, — спорит он, — достояние небольших городов. Нужно вернуться к городам-государствам, лишь в небольших городах (вспомним Афины, Флоренцию, Веймар) может сложиться тип культуры, соразмерной человеку.
У циклопических современных государств, занятых игрой в политику, скажем так, планетарного масштаба и втайне подтачиваемых огромностью собственных планов, нет необходимой закваски, а без нее не поднимаются ни метафизические вопросы, ни форма и выразительность им в ответ. Чувствам художника, всегда угадывающего в государстве силу уравнительную или, словами Ницше, «самого холодного из отряда холоднокровных», нужен город. Художник живет своим городом — его рисунком, историей каждого дома, пересудами, кровными связями семейств, переездами, на глазах завязывающимися тайнами и легендами, гаснущими с изнеможением призраков. Последним европейцем большого стиля, черпавшим силу в городе, был Гете. «Мы — франкфуртские патриции», — любил он повторять. Гете понимал, что существует патрициат горожан, в который не так просто попасть и из которого еще сложнее не выпасть. В повседневных испытаниях на стойкость, споря с шарлатаном, бесноватым или мнимым умалишенным, он находил в этих бредовых или, напротив, бесцветных и расхожих ситуациях новый толчок для неусыпных трудов самоосуществления.
Когда Пико делла Мирандола {446} взялся публично дискутировать
Сегодня День нашего покровителя. Славу ему поет вся столица, сверяя чувства по своему святому, его доброй улыбке, добросовестной службе, заблаговременной помощи. Сверяет, зная, что им будет и спасена, и отринута. Блаженство Христофора — в его ordo caritatis [90] : здесь исток той реки, основа той стены, откуда берет начало устав его подвижнической любви, так что тело святителя в три человеческих роста превосходит мощью бесчисленные легионы. Сила этого христианского Геркулеса, подвигов которого не исчерпать, — в самоотверженном служении, в готовности поддержать своей мощью, когда пошатнувшемуся кажется, что Ангел-Хранитель его покинул. Молчание Христофора несет в себе бремя всех молчащих, и, не наделенный проворством ангелов, он, со своей улыбкой милосердного и душепитательного божества, всегда готов служить посохом и славить опершихся на его силу, которая вечно бдит над спящими, бесприютными, скитающимися вдали от стен града. Подобно покровителю Буэнос-Айреса, святому Мартину Турскому {447} , он дарит нам плащ своей силы, приносит чудесный и могучий дар своевременности, — улыбчивый великан, позволяющий тягать и дергать себя за бороду… Ангелы владеют даром прозрачности: вещества темные, враждебные проясняются в них, высветляясь, как воины, прошедшие сквозь огонь. Но святой Христофор, явившийся вопреки ангелам отвратить угрозу растущих вод и тем посрамить купающегося в своей языческой гордыне дьявола, нес на своих непоколебимых, пронзенных железом Голгофы ногах Свет мира, чтобы невредимым опустить его на другой берег. Так до последнего несбыточного дня он и держит дитя на плечах, содрогается от бремени и не может сделать ни шагу. А дитя шепчет: «Я Господь твой, который сильнее тебя и явился тебе не как Сатана, вышедший искать всемогущества, а на крестном пути, где он, Диавол, в тот день содрогнется и не сможет оторвать ног от земли».
90
Устав любви (лат.).
Сосредоточенный, преданный, город ждет своего покровителя. Счастливая пора постучит во врата кафедрала в самую рань, упрежденная разве что ловкостью вставших еще затемно и пустившихся на все хитрости, лишь бы первыми затеплить язычок «усмиренного огня» {448} .
Выставка живописца Мариано и скульптора Лосано {450} (вернисаж — сегодня в Лицее в шесть вечера) открывается только для того, чтобы пощекотать нёбо, которое, после стольких поворотов и лабиринтов, требует единственного — более основательной трапезы. Пройдя через самые соблазнительные эксперименты эпохи, оба мастера не сделали вывод, что путь, к счастью, не завершен и предстоит еще долгая дорога, а, напротив, достигли к настоящему моменту необходимого господства над материалом и обстоятельствами. Работы обоих, после многих лет погони за самыми плодотворными сочетаниями формы и содержания, сияют радостью — так долгая и жадная охота приносит трофеи, заставляющие колебаться наиболее убежденных и менять вкусы наиболее изысканных.
Россказни об ужасах воображения, о чудищах, проминающихся перед сиренами или танцовщицами в Дельфах, о невозможном мире бесконечной пустоты, абсолютного отсутствия умолкают перед вдохновенной пластикой Мариано. Он сосредоточился на Браке, который вернул его к Сезанну, а тот заставил другими глазами посмотреть на испанцев и венецианцев. Что отличает полотна, показанные на этот раз? Уникальное обращение с синим цветом; пластические элементы, проработанные с особым вниманием к осязаемости образов, которые художник задумал собрать в одно; флорентийский облик, приданный на портретах самым близким; домашние ритуалы, увиденные с близи и тут же отодвинутые на расстояние, чтобы родовое не отвлекало от невыразимого.