Зачем сожгли моё чучело
Шрифт:
Кто-то дёргает меня за рукав. Я отрываюсь от Миши и вижу, что это маленькая девчонка, оборванная, чумазая и лохматая. Она смотрит на меня огромными карими глазами и говорит: «Дай десять рублей». У меня с собой только на проезд, я говорю Мише, чтобы он дал ей десятку, но он отвечает «нет». Просто нет. Достаёт сигарету и отворачивается, давая понять, что обсуждений не будет.
Я выуживаю из кармана свою мелочь на автобус и протягиваю девчонке. Она говорит «спасибо» и уходит.
«Почему ты не дал десятку? У тебя же есть с собой деньги».
«Я не спонсирую этот
«Какой бизнес? Это просто мелкая голодная девчонка».
«Ну конечно. Откуда ты знаешь, что она не понесёт собранные деньги своим родителям-алкашам или вообще своим работодателям. Нельзя быть такой наивной, Ад. Побирушки – это бизнес».
«А если ты ошибаешься, и нет никаких работодателей? Если она просто несчастный, голодный ребёнок? Неужели тебе не жалко её? На ней один свитер был, а на улице минус пятнадцать».
«Ты захотела дать ей денег – ты дала. В чём проблема? Будем ссориться из-за этого? Не начинай, малыш».
Он притягивает меня к себе и обнимает, и я обнимаю его в ответ, но лампочка, до этого работавшая бесперебойно, начала мигать. Теперь она будет мигать постоянно, пока не погаснет. Я буду игнорировать эти перебои, думая, что так всё равно лучше, чем в темноте.
Матвей переворачивается на другой бок, лицом ко мне, и машинально, во сне, обнимает меня. Его рука кажется невыносимо тяжелой, и я аккуратно убираю её с себя.
Я не могу уснуть, потому что теперь вижу, как мы с Олей лежим на дворовом столе для тенниса, на котором никто никогда не играет в теннис. Между нами пакет дешёвого вина, мы пьяны, но лёгким и приятным опьянением, когда пьёшь, пьёшь, пьёшь, но голова не тяжелеет, сознание не затуманивается, тебя не тошнит, ты просто свободен и умиротворён.
Она рассказывает мне, что у неё дома лежит двадцать портретов Миши. Некоторые нарисованы обычным карандашом, некоторые акварелью. Она спрашивает меня, ведь правда же у него красивое лицо? Особенно глаза, немного прищуренные серые глаза. Из-за этого прищура у него во внешних уголках всегда сеточка морщин, когда он улыбается.
Мы смотрим на небо и по очереди отпиваем вино. Она берёт меня за руку, и говорит, что я такая хорошая. Маленькая и беззащитная, ей хочется защитить меня. Я спрашиваю – от чего? Она говорит, что и теперь, и дальше, меня много от чего нужно будет защищать, и моё счастье, если хотя бы иногда будет находиться, кому.
Уже поздно, нам нужно немного поспать, и мы идём к ней домой. До этого я никогда не была у неё дома. Вся её комната завалена мягкими игрушками, они на шкафу, на полу, на столе. Она сметает плюшевых медведей и зайцев с кровати, забирается под одеяло и стучит ладонью рядом с собой. Я ложусь спиной к ней на узкую, односпальную кровать, она обнимает меня и прижимает к себе. Мы засыпаем почти сразу.
«В любом случае, для неё мёртвой я уже не значу ничего, как и весь остальной мир».
С каждым днём всё становится хуже. Я не могу ездить в автобусе, не могу сидеть на лекциях. Мне всё время страшно, но я не могу объяснить, чего именно боюсь. Я хочу сбежать отовсюду, где бы ни находилась.
Пока
Сообщение от Матвея: «Я сегодня в гостях. Буду поздно».
Это плохо. Я не хочу оставаться одна вечером, Матвей хоть и раздражает, но с ним спокойнее. Когда я остаюсь одна, мне мерещится всякое. Тени перестают быть просто тенями, любой звук, на который обычно не обращаешь внимания, пугает. Что звякнуло на кухне? Что щёлкнуло в шкафу? Наверное, в старых квартирах всегда что-то звенит и щёлкает, но, когда я одна, эти звуки и тени загоняют меня в угол дивана, где я сижу до прихода Матвея.
Я не знаю, чего боюсь. Это просто оно. Без формы, цвета или запаха, но способное на что угодно. Потому что оно не отсюда, не из привычного мира, где разогреваешь в микроволновке макароны или пишешь конспект для семинара.
Попытки подготовиться к завтрашней паре без интернета терпят неудачу, но я не хочу тащиться в торговый центр. Откладываю ноутбук и закрываю глаза. Матвей вернётся через пару часов, я дождусь его, и мы ляжем спать. Всё будет хорошо. Нужно поужинать.
Я иду на кухню и достаю из холодильника банку кабачковой икры. Пытаюсь её открыть, но крышка слишком тугая. Кручу и так и этак, без толку. Твою мать. Придётся просить соседа.
В последнее время я стараюсь избегать столкновений с ним. Он не делает ничего необычного, но у меня мороз по коже каждый раз, когда вижу его. Поначалу я не обращала на это внимания, но потом заметила: у него всегда каменное лицо и пустые, мутно-серые глаза. Я ни разу не видела, чтобы на его лице дрогнул хотя бы один мускул.
Его комната в самом конце тёмного коридора.
Может, ну её, эту банку? Дождаться Матвея?
Ну, приплыли. Неужели я настолько беспомощна? Нет уж.
Дверь в его комнату приоткрыта. Он снова с кем-то разговаривает. Так странно, что этот каменный человек может так живо и увлечённо с кем-то болтать. Я не могу разобрать слов, но слышу, что иногда он смеётся, а иногда вскрикивает.
Что-то останавливает меня от того, чтобы постучаться. Я замираю у двери и вслушиваюсь. «Да не может быть! Слушай, я сегодня туда ходил и там… Нет, с ней не виделся…». Наверное, всё-таки говорит по телефону, а не по скайпу, иначе бы я слышала собеседника. Может, он в наушниках?
Мерзким, плотным пузырём внутри начинает расти тревога, сдавливая органы. Я чувствую, что-то не так. Что-то не то. Надо бы просто постучаться и позвать его, или наоборот уйти, не мешая человеку общаться, но я продолжаю стоять и вслушиваться.
Рука сама тянется к двери, я аккуратно, бесшумно приоткрываю её и заглядываю.
Горит верхний свет. В комнате ничего нет, кроме пустого стола в одном углу и дивана в другом. Сосед сидит на нём, спиной ко мне, и продолжает разговаривать, он не замечает меня. В его руках нет телефона. Перед ним не стоит ноутбук.