Зачем Жить, Если Завтра Умирать
Шрифт:
– Ошибаетесь! Россия была, есть и будет православной. Нас большинство, и вы живёте в нашей стране.
Что возразить? Убийственный аргумент!
Но тут вмешался Лецке.
– Владислав, о чём с ним разговаривать! Уйдёмте!
Они сделали несколько шагов.
– Убирайтесь!
– донеслось им вслед.
– Вам отвели специальные клубы, там и вытворяйте свои мерзости.
– Как евреям гетто?
– обернулся Мезряков.
Но Лецке уже тащил его за рукав.
Они вышли из парка, а Мезряков всё не мог успокоиться.
– Надо же, до чего дошло! Если завтра начнут выхватывать из уличной толпы и прямо у домов расстреливать, то остальные и тогда будут проходить мимо.
– Кто бы сомневался, Владислав!
– Как куры, когда одна, брызгая кровью, носится по двору
Остановившись, Мезряков повернулся. В его глазах стояли слезы.
– Не отчаивайтесь, - взял его под руку Лецке.
– У вас же есть я.
А ночью Мезряков вернул ему его слова. Проснувшись, Лецке долго лежал с открытыми глазами, вспоминая произошедшее. Повернувшись к Мезрякву, он громко всхлипнул.
– Что же это делается, Владислав! Кругом чужаки.
– Не отчаивайтесь, Антон, у вас же есть я.
Точно слепой, Мезряков ощупал заплаканное лицо Лецке и, прижав друга к груди, поцеловал в макушку.
"Без цензуры у нас нельзя, без неё народ быстро оскотинится, - думал г-н М.
– А охота на ведьм в России - национальное развлечение".
(Из романа Владислава Мезрякова)
Всюду запестрели полосатые чёрно-оранжевые ленты. Их цепляли к нагрудным карманам, рукавам, они, как гусеницы, свисали за стеклами автомобилей, развевались, привязанные к автомобильным антеннам. Забытые с царских времён, они воскресли по мановению волшебной палочки, которой дирижирует правительство. Эта палочка - СМИ. Через месяц показа по телевидению эта лента, напоминающая окраской колорадского жука, прочно укрепилась в сознании в качестве символа патриотизма, превратившись в знак гордости за страну, и каждый норовил продемонстрировать свое верноподданичество, свою радость от того, что принадлежит к сообществу, которым руководит бессменный президент. Эту ленту привязали к событиям, к которым она не имела никакого отношения, к победам, одержанным под другим флагом, к праздникам, отмечавшимся в память людей, не имевших о ней ни малейшего представления. Переписывать историю - значит посягать на права мёртвых. Но если кощунство регулярно, оно уже никого не возмущает.
– Океания всегда воевала с Австразией, - цитировал Мезряков.
– Океания никогда не воевала с Австразией.
Лецке вздыхал.
– Да уж, и то, и другое вызывало бурные аплодисменты. Неужели у нас 1984-й?
– Достаточно выглянуть в окно.
Со стадиона, находившегося через дорогу, по утрам доносились барабанная дробь и спортивные марши. Десятки молодых людей, выстраиваясь в колонны, маршировали под развевавшимися флагами. Это называлось военно-патриотическим воспитанием. Это мешало спать. Однако Мезряков отдавал должное начинанию. Участникам не надо задумываться о происходящем, мучиться своей ничтожностью, не надо видеть мир в его ужасающей наготе. Кто выбивается из строя? Кто слышит иного барабанщика? Ну-ка, вместе чеканим шаг! Кто там шагает правой? Левой, левой!
Сосед Мезрякова наконец закончил ремонт. С лестничной площадки исчезли вещи, прекратила визжать дрель, и теперь его присутствие выдавал лишь долгий скрежет ключей, которыми он открывал замки в железной двери. Столкнувшись с ним у лифта, Мезряков поздоровался. Он прошёл мимо. От них все отвернулись. Даже сосед. Плевать! Руки ищут руки, губы - губы. Они целуются, как голуби, и, слившись воедино, не замечают, что стали белой вороной. Но разве они причинили кому-то зло? Чего им было стыдиться?
– Мы же не воспитанники английского колледжа, чтобы после ночи однополых утех строить из себя благопристойных мальчиков, - разглагольствовал в постели Мезряков.
– Нам не надо притворяться невинными крошками, мы уже взрослые, чтобы любить открыто.
– Не знаю, - наморщился Лецке, - чего в англичанах больше - ханжества или распутства.
Мезряков вскинул бровь.
– Удивляете, Антон. Что такое распутство?
– Всё, в чем нет любви.
– Лецке почесал лоб.
– Вся эта воспеваемая сексуальность, чистая физиология. Да и всё кругом, что делается лишь из удовольствия - тоже.
– Да вы моралист, Антон! Кто бы мог подумать.
Мезряков
Может, им стоило одеться, как подобает? Джинсы в обтяжку, чёрная рубашка с металлическими кольцами вместо пуговиц, серьги, затемнённые очки в роговой оправе. Может, стоило регулярно посещать вечеринки в гей-клубах? Но к чему это? Слиться с толпой гомосексуалистов - всё равно, что с толпой футбольных болельщиков. Стать стереотипом, какой уж тут протест. Может, им стоило брать билеты на ночной сеанс, когда в кинотеатрах идут порнофильмы? И предаваться похоти на заднем ряду, где мастурбирует престарелый слюнявый горбун? Но зачем это? Подобные развлечения совсем не в их вкусе. У них хватало занятий и без этого. Их глаза горели огнём. В них читалось желание. Они снова и снова обладали друг другом, становясь одной плотью. Но телесная оболочка слишком тесна, чтобы выразить всю силу любви. Настоящая любовь больше физического влечения и даёт больше, чем сладость вожделенного единения, тайна эроса заключается в его мистическом смысле, который постигают лишь избранные. И Мезряков с Лецке попали в их число. Их отношения развивались в удушливой атмосфере тоталитарного режима, когда над страной повисла вездесущая тень диктатора, но они вцепились друг в друга и были счастливы. Каждая пара проживает любовь по-своему, на свете нет похожих любовников, и наши герои подтвердили это. Над ними сгущались тучи, а они философствовали в постели. Соскучившись по лекциям, Мезряков читал их единственному слушателю. Он говорил убеждённо и страстно, в паузах глубоко затягивался, прикуривая одну сигарету от другой.
– У простых людей и мир примитивный. Он сводится к трем "д" - деньги, дом, дети. А всё, что выше - от лукавого. Они сознательно отрекаются от тайны мира, убеждённые, что это не их ума дело. За неё отвечает Бог. Так им проще. Потому, что в душе у них живёт страх.
– Может, так и надо?
– вздохнул Лецке.
– Может, это рецепт счастья?
– Он посмотрел на Мезрякова, как ученик на учителя.
– Давайте, я расскажу вам историю, довольно длинную. Потерпите?
Мезряков кивнул.
– Был у меня знакомый, назовём его NN, старше меня и гораздо умнее. Он разменял шестой десяток, а у него не было угла, где можно было это оплакать. "Пора уходить", - как-то при встрече сказал он. Я произнёс обычные в таких случаях слова. Он отмахнулся, протянув вырезанное газетное объявление: "Вот, думаю нанять". "Сиделка к престарелым, - значилось на клочке бумаги.
– Своевременный уход гарантирую". Я рассмеялся. "Мы играем в слова, - серьёзно заметил он, - слова играют нами".
– Тонкое замечание. Надо взять на вооружение.
– Берите, NN был абсолютно равнодушен к плагиату. Жизнь для него сводилась к службе, но он был абсолютно не востребован. Доктор философии, он редактировал популярный журнал с глянцевыми красотками на обложке, а когда сотрудники расходились, сдвигал стулья и спал, не раздеваясь. Его ночлег зависел от милости сторожей, а обед составлял суповой концентрат, приготовленный в кружке с помощью кипятильника. Но NN не роптал. Он презирал богов не меньше, чем кабинетных учёных. "Меня невозможно обидеть, - бравировал он.
– Я прощу не то что Создателя - чёрта в аду!" Но годы давались NN всё труднее, а единственными Пятницами в его робинзонаде оставались сослуживцы. Он влачил одиночество, как стоптанные башмаки, и, несмотря на железную маску, был чудовищно раним. Казалось, он держит мир на острие шпаги, но готов расплакаться на груди у чиновника, заговорившего вдруг человеческим языком. Раздавленный житейской пятой, NN охотно рассуждал об отвлечённых материях. По его выражению, философия растёт из лингвистики, и он мог с жаром доказывать, что мир - это иллюзия, объективная реальность или произвольное слово, будь то "Бог", "природа", "любовь", "туман" или "белка в колесе". Конечно, его аргументы были скорее оригинальны, чем убедительны, и NN мог запросто проесть плешь: всё, пришедшее в голову, казалось ему достойным слов. Он был в курсе газетных сплетен, мог часами распространяться о тождественности бытия и небытия, конструктивности деконструктивизма или десакрализации власти. Вам ещё не надоело?