Задание
Шрифт:
— Ты не женщина, ты несовершеннолетняя! — крикнул Леденцов, делая шаг назад.
Узкая замшелая лестница на его крик отозвалась: с потолка, как обвал от выстрела в горах, затрусила пыль. Леденцов поершил жесткие волосы, шагнул вниз и сел на грязную ступеньку. На лестнице стало тихо; лишь наверху, видимо на чердаке, где стоял сундук с приданым, скрипела под осенним ветром какая-то ржавая петля.
Ирка села рядом, сильно, как всегда, прижавшись теплым плечом.
— Боря, ты хороший…
— Хороший, хороший, — пробурчал он.
— Но по жалости не женятся.
— Жалость
— Нет, Боря. И убогих жалеют.
— Ты передумала?
— Нет, не передумала.
— Тогда не понимаю…
— Сегодня какое число?
— Пятое октября.
— Боря, мы поженимся точно пятого октября следующего года. Клево, как в старинных романах, а? Мы будем… это… помолвлены.
Иркины слова, полумрак стен, тишина и тепло, идущее от ее круглого плеча, вдруг успокоили Леденцова. Но она сказала еще, может быть, самое главное:
— А за меня не переживай. Народ слинял, Шатер сдох.
— Пойдем завтра в кино? — неожиданно предложил Леденцов.
— Только на любовное.
Ирка поцеловала его в щеку — легонько, прикоснувшись, словно между ними уже пролег придуманный ею год.
35
А в понедельник на город бросилась разъяренная непогода; теперь эти циклоны, казалось, вызывала сама метеослужба, научившись вычислять их с поразительной точностью. Холодный почти горизонтальный дождь хлестал по вроде бы еще не остывшим домам. Среди капель нет-нет да и шмыгнет белесым следом крупная градинка, отскочит от асфальта и пропадет в луже.
Леденцов вошел в райотдел, отряхнул куртку и направился к Петельникову. Предстоял неспокойный разговор, который капитан обещал по телефону Людмиле Николаевне, но тогда, в пятницу, Леденцов улизнул вместе с ребятами.
Перед дверью он замешкался, будто его попридержала нехорошая сила. Верно, нехорошая, коли к другу не пускает. И все из-за этой любви, в которой Леденцов понимал теперь еще меньше, чем до знакомства с Иркой.
Допустим, он хотел жениться по служебному долгу, по своей доброте, из-за жалости… Говорят, что этого еще мало, нужно чувство. Какое? Да разве долг, жалость и доброта не перевесят любое чувство; разве они тоже не чувства? Или людям подавай страсти без ума и без долга? Когда стреляются сами и стреляют любимых, когда ради любимых бросают детей и стариков, совершают безумства и безрассудства?.. И Леденцов подумал, что поэты и песенники, романисты и драматурги и еще обнявшиеся парочки в общественном транспорте опошлили истинную любовь, превратив ее во вседозволенную дурь. У них выходило, что любовь — это такое состояние, когда интеллект полностью отключен. Дай бог, вернее, не дай бог, чтобы интеллект отключился. Без него человек не человек, без него человек есть волк вроде Мочина или Паши-гундосого. Между прочим, они, Мочин и Гундосый, были способны на страсть и никогда — на долг или на жалость.
Леденцов вошел в кабинет:
— Товарищ капитан, разрешите доложить…
— Женишься? — перебил Петельников.
— Женюсь.
Капитан, всегда легкий, громоздко встал из-за стола.
— На Ирке?
— На ней.
— Почему?
— Потому что целовались,
Петельников улыбнулся какой-то пиратской улыбкой, скривившей его четкое лицо. И повторил, будто не слышал предыдущего ответа:
— Почему?
— Потому что обещал.
— А зачем обещал?
— Потому что пожалел. Товарищ капитан, разрешите доложить…
Но Петельников прошелся по кабинету так резко, что Леденцов, не кончив начатой мысли, на всякий случай посторонился. Его вдруг одолела нехорошая мысль: он объяснял свой шаг знакомым, приятелям и сослуживцам. А надо ли объяснять другу? Не для того ли и существуют старшие друзья, чтобы им ничего не объяснять? Впрочем, объяснял же он маме, самому близкому другу…
— Ты что же, будешь жениться на всех, кого пожалеешь?
— Так сильно я пожалел впервые, товарищ капитан.
— Разве нельзя эту жалость выразить в другой форме?
— Она решила, что я за ней ухаживал в оперативных целях.
— Скажи правду: увивался, мол, не по службе, а из жалости.
— Словам она не поверит.
— Женишься, чтобы ее убедить?
— Если Ирка разуверится в милиции, то она уже никому не поверит.
Сперва зазвонил один телефон, потом второй. Петельников было ринулся к ним, но передумал и отошел от стола подальше Аппараты звонили как оглашенные: девять часов, понедельник, разбор многих не очень сложных происшествий, скопившихся за два выходных дня, отложили на это утро. Наверное, звонил телефон и в кабинетике Леденцова.
— Товарищ капитан, — перекричал он трескотню, — разрешите доложить…
— А ты подумал вот над чем, — заговорил Петельников, стоило телефонам утихнуть. — Обирание пьяных, хищение деталей с автомашин, приданое с крадеными вещами и еще неизвестно что… Может возникнуть вопрос о привлечении ее с ребятами к уголовной ответственности. Неплохая картинка… Кто эта юная преступница? Это жена оперуполномоченного уголовного розыска лейтенанта Леденцова.
— Я пойду к начальнику Управления, к прокурору…
— Но ведь это фиктивный брак.
— Люди фиктивно женятся ради денег, прописки, жилплощади… Так почему бы не жениться ради судьбы человека?
Эмоциям Петельников не поддавался. Но лейтенант задевал не чувства, а разум; говорил убедительно и гладко, будто отвечал по конспекту Видимо, убежденность делает человека оратором. Или демагогом. Но Леденцов не только говорил, но и делал. Он, в сущности, рисковал своей жизнью. Вернее, судьбой.
— Товарищ капитан, разрешите доложить…
— Погоди ты! На судьбы людей мы должны влиять своей оперативной работой, а не личными жертвами.
— Когда вы полезли под пули Гундосого, вы чем жертвовали?
— Я это делал ради оперативной задачи!
— А я подумал, что ради той девочки и ее матери, — чуть не потупил глаза Леденцов.
Петельников не поддавался эмоциям, но, как и все умные люди, поддавался логике. Впрочем, логика была и у него, как у всякого умного человека.
— Товарищ капитан, разрешите доложить…
— А любовь?
— Вы же сами говорили, что любовь — это лишь повод.
— Все-таки он нужен!
— Мы же целовались, товарищ капитан, — улыбнулся Леденцов.