Задержать на рассвете
Шрифт:
Джалилов опустил голову, руки с синими жилами татуировки нервно сжались.
— Восемь лет казню я себя… Нет мне прощения… Каждый день его вижу во сне… Я… — его… Вечером, за бараками…
Участковый уполномоченный ушел, так и не дождавшись конца разговора, поняв только, что поселился на его участке опасный субъект, с которым он еще хлебнет лиха вдоволь.
А Барков сидел и слушал и, хотя он знал или представлял себе много из того, что рассказывал сейчас Джалилов, все же не мог не волноваться. Джалилова как будто прорвало. Барков чувствовал, что человек широко и искренне распахивает душу навстречу
И вновь перед Барковым вставали ненавистные жестокие фигуры лагерных заправил. Это они много лет назад, когда разруха, голод, эпидемия обездоливали тысячи подростков, выбрасывая их на равнодушные пустынные улицы, возрождали и навязывали старый закон разбойничьего быта. Он нужен был им, чтобы заставить лишенных крова, заботы, человеческого тепла мальчишек работать на себя на воле и в заключении. Взамен этот их закон обещал заботу и защиту, призрачные права и преимущества.
Закон запрещал трудиться где бы то ни было — на свободе, в тюрьме, в колониях: ведь труд неминуемо должен был привести к отходу от преступников. Закон запрещал. отказываться от игры в карты: пьяный картежный угар — лучшее средство против мыслей, против раздумий о проходящей мимо Большой жизни. А против нарушителей закона — нож и сказка о «нерушимом братстве благородных воров», придуманная для таких вот четырнадцати-пятнадцатилетних арсланов, лишившихся опоры, отцов, семьи. Не было еще случая, чтобы ворами становились в зрелом возрасте, вся ставка делалась на молодежь, на мальчишескую тягу к романтике, которую с хладнокровным цинизмом воры обращали себе на пользу…
Теперь всему этому приходил конец. Рецидивистов содержали в особых колониях, им не на кого было влиять, не с кого собирать дань, и приходилось трудиться самим. Отменена была старая система зачетов, введен особый, жесткий режим для тех, кто не желал трудом искупать свою вину.
Но иллюзии в отношении преступников кое у кого из молодежи исчезли еще не совсем. И это значило, что всем им: Баркову, Тамулису, Ратанову, уголовному розыску, комсомольским и общественным организациям — предстояло еще немало работы. И в этой работе мог помочь человек с такой судьбой, как Джалилов.
— Иногда я думаю, — тяжело сказал Арслан, — что за эти годы Кораблик тоже во всем бы разобрался…
— А может, он уже тогда многое понял, поэтому тебя и послали…
Домой они шли вместе.
Грязный, подтаявший днем снег лежал на тротуарах хрустящей рассыпчатой коркой по краям выступившего кое-где асфальта. Морозило. Вдоль улиц торчали сиротливые, уродливые палки осенних саженцев.
Они шли молча. На Театральной Барков остановился.
— Я здесь живу. Зайдешь?
Джалилов все еще был во власти мыслей о прошлом. Зайти? Продолжить этот рвущий душу разговор? Он представил себе, как сейчас на его кровати сидят очередные Майины знакомые, разливают по стаканам водку, а сама Майя и ее подруга орут во весь голос: «Все девчата парами, только я одна…»
— У вас нет книги «Честь» Медынского? — внезапно спросил Арслан.
— «Дело «пестрых» читал? Аркадия Адамова? А «Жестокость»?
Дома Герман показал Джалилову книги, аквариум с гуппи. Потом пили чай с засохшим конфитюром, и Арслан снова говорил о своей
— Никому никуда не отлучаться, — сказал Шальнов, — будем брать Джалилова. Ты, Барков, один раз уже поверил бандюге. — Ом беззвучно засмеялся. — В общежитии ребята до сих пор тебя «благодарят»… Какого он роста?
За Джалиловым уехали четверо, остальные разошлись по кабинетам. Тамулис и Барков пошли к себе.
Без Мартынова в кабинете было пусто и тихо. И все-таки казалось, что Мартынов еще жив и проживет еще сутки до своих похорон. Сутки, за которые можно было найти убийц и Мартынов как-то мог узнать об этом. И пока он еще жил эти последние дни, никто не занимал его рабочий стол, не сдвигал его письменный прибор, не вынимал подложенные под настольное стекло фотографии.
Барков думал об этом, изредка поглядывая на часы. Время двигалось медленно. Оно точно делало вид, что шло, а на самом деле застыло. Вяло топталось на месте.
Тамулис откинулся на спинку стула и закрыл глаза…
Он хорошо запомнил тот день, сухой и знойный. Они долго ехали вдоль реки, но за косогором ее не было видно. И только когда их машина выскочила на вершину холма, справа, почти рядом, сверкнула Ролдуга. Шел молевой сплав, и до самого поворота Ролдуга была забита бревнами, не двигавшимися у берегов и плавно скользившими на середине. Над берегом, открытая майскому ветру, шелестела молодая березовая роща. Машины свернули с дороги и, пробравшись между деревьями, ткнулись в прибрежный кустарник.
Дальше все было неожиданно, непривычно, совсем не так, как должно быть на серьезных, больших операциях.
Из окна второй машины выбросили на поляну волейбольный мяч. Потом захлопали дверцы.
Мартынов, выскочивший первым, подхватил мяч и с силой бросил в замешкавшегося Тамулиса.
— Слушай, — остановил его Тамулис, — дай хоть пиджак снять.
Подошел Герман Барков, засмеялся:
— Но только пиджак, Алик! Нам известно, что бывают люди худые, очень худые, худые до измождения…
— Зря иронизируешь, Барков, — вмешался Мартынов, — где, скажи, можно еще увидеть живого йога! Мне так даже интересно. Юный выпускник каунасской средней школы йогов…
— Дураки! — вынужден был ответить им Тамулис. — Может, я купаться буду…
— Здесь не купаются, — сказал Мартынов.
Они стали в круг и взяли мяч. Гуреев «гасил», а Мартынов и Барков несколько раз мастерски падали, пока это им не надоело. Играли они молча и безжалостно, как давние соперники. А в Тамулисе все дрожало от непривычного нервного ожидания, и мяч не хотел его слушаться.
В это время в первой машине продолжалось совещание: Ратанов и майор Егоров инструктировали Нину Рогову. Луна, как всегда, чуточку улыбалась, разглядывая фотокарточку Вихарева, которую дал ей Ратанов. Другая девушка — ее звали Галей — заметно волновалась и комкала в руках зеленую шелковую косынку. Тамулис прислушивался к их разговору, но так ничего и не мог понять.
— Ты будешь играть или нет? — сердито спросил Тамулиса Гуреев.
— Грибов тут, наверное, пропасть, — раздался в это время добродушный голос седого, одинаково ласкового со всеми майора Егорова. — Вот мы в августе нагрянем сюда под выходной… Как, Галя?