Задержать на рассвете
Шрифт:
— Нам во что бы то ни стало надо его прочитать.
— Я нашел еще одно место. Там этот жаргон знают как свои пять пальцев.
— Когда начнем разворачиваться? — спросил Гуреев, будто не он осматривал универмаг сразу после кражи и не он запутал все дело.
Оперативники засмеялись.
— Сегодня, — ответил Ратанов. — Возьмите списки рабочих склада аптекоуправления. Надо установить всех лиц, имевших доступ к складу.
После осмотра Ратанов вернулся в отдел. Позвонил Карамышев.
— Ну, как с универмагом?
— Очень удачно. Волчара случайно ранил себя именно там.
— Протокол составили? Сфотографировали?
— Не
— А у меня тоже сюрприз, — Карамышев помолчал, давая Ратанову время для всякого рода предположений. — Помнишь отвертку, которую Барков с Тамулисом привезли с лесоучастка?
— Из Шувалова? Помню.
— Так вот: это специальная отвертка, входившая в комплект лодочного мотора…
— И что?
— А мотор этот был похищен во время квартирной кражи в Ярославле.
— Здорово!
— Волчару мы припрем к стенке. Главное — найти соучастника.
— Сейчас привезут списки подсобных рабочих…
Неожиданно позвонил Шальнов:
— Скажи Баркову, пусть напишет объяснение о своих взаимоотношениях с этим… Джалиловым. Веретенников просил.
— По-моему, генерал разобрался с этим делом…
— Не знаю, Веретенников еще вчера звонил. И еще, Ратанов, управление спектакль откупило на завтра. Веди своих всех в театр, И сам будь обязательно. А то мероприятие сорвем… Я пойти не смогу: Веретенников предложил поработать с Волчарой…
Шальнов по привычке вздохнул: «Чертова работа! Преступления — раскрывай, культурное мероприятие— обеспечь…»
«Скорей бы Альгин приехал!» — подумал Ратанов.
В передней Герман нашел письмо от матери. Хозяйка положила его, как обычно, на самое видное место — у зеркала. Не снимая плаща, он прошел с письмом в комнату и, стоя у стола, разорвал конверт. Мать писала ему регулярно, через каждые два-три дня, уже в течение пяти лет, потому что тетерь она была на пенсии и потому что, кроме Германа, у нее никого не было.
И, получая ее письма, он каждый раз вспоминал большую коммунальную квартиру в Ленинграде, с кафельной печкой, а потом с четырьмя газовыми плитками по четыре конфорки, и старые половики на перилах лестничной площадки, и черное потрепанное кожаное кресло, и свой письменный стол, залитый фиолетовыми чернилами.
Когда мать и сын живут вдвоем, то семьи как-то не получается. Вечерами он убегал к ребятам в коридор. Как это всегда бывает в больших домах, коридор был их театром, парком, спортивной ареной. Потом, когда они стали старше, уходили на Невский, к Женьке, на стадион, в читалку — куда угодно. Герман не умел оставаться вдвоем с матерью, когда за окном темнело и в квартире становилось тихо. Он уходил, а она безропотно оставалась одна.
Теперь в письмах она писала ему многое из того, что хотела сказать тогда, но чаще просто просила беречь здоровье, не курить, есть каждый день первое. Иногда она присылала ему вырезки из газет с казавшимися ей остроумными фельетонами или с советами врачей. Советы он складывал на этажерку не читая.
В этом письме вырезок не было. Герман бросил плащ и пиджак на стул, лег на диван и стал читать письмо.
Мама писала, что видела Евгения. Он приезжал вместе с Ириной на «Москвиче» узнать, что слышно у Германа. Евгений блестяще защитил кандидатскую, Ирина еще больше похорошела, матери они привезли большой арахисовый торт. Они
Барков потянулся к столу и положил письмо на пустую бутылку из-под кефира. Потом снова лег на диван, засунув руки под голову.
«Нужно, пожалуй, зажечь свет, — подумал он, — и убрать со стола».
Кусты на улице совсем заслоняли небольшое окно.
Он закурил.
Выражаясь маминым языком, Евгений «успел», а он, Герман, в жизни «не успел», и Мартынов «не успел». Потому что Женька — кандидат наук, получил квартиру на Литейном, женат на самой умной и красивой девчонке с их курса, а теперь собирается плыть туристом вокруг Европы и учит французский язык. Андрея больше нет, а Герман… так… одним словом — «опер».
Из папиросы медленно текли две струйки дыма. Одна, голубоватая, поднималась к потолку; вторая, зеленая, мутная, тяжело опускалась к нему на рубашку. Он повернулся на бок, чтобы зеленая змейка дыма сползала на пол.
…Интересно, если бы тогда, сразу после окончания института, когда они всей тридцать второй группой сидели в «Севере» на Невском, если бы тогда провести такую викторину — предложить написать, что будет через пять лет с каждым из тех, кто сидит с ними за одним столом? И прочитать теперь… Мог кто-нибудь отгадать, кто из них станет следователем Прокуратуры Союза? Кто погибнет, как Витька Алпатов? Удивился бы он тогда, узнав, что Спартак станет инструктором ЦК ВЛКСМ? Что Женька будет кандидатом наук, а сам он — оперуполномоченным розыска? Отгадать бы, конечно, он не мог, но, узнав, кто станет кем, не удивился бы.
Вопреки обычному объяснению большинства неудачников жизнь улыбается не дуракам и не тупицам. Скорее наоборот. Жан Родин, двоечник и нахал, которого сразу почему-то взяли в управление милиции, быстро вылетел оттуда. Каждый шел своим путем. Как это у Лондона? «Каждый прав для своего темперамента».
…В прошлый раз он опять не встретился с Галей, и она больше не позвонила. Ей надоело, вероятно, безвылазно сидеть в общежитии, ожидая редких свиданий, на которые он к тому же не всегда мог вырваться. Надоело звонить по телефону и слышать вечные ответы: «позвоните позже» — «он занят», «он вышел», «он выехал», «он скоро будет».
Кто такая Галя? Простая девчонка, которая, прижавшись к нему на пристани, не вспоминает ни о Лорке, ни о Ван-Гоге, смущается даже тогда, когда ее приглашают к себе Роговы, и только смотрит на него во-от такими круглыми голубыми глазами и держится за руку. При всей своей демократичности комсомольского вожака-групорга Евгению и в голову не пришло бы влюбиться в такую девчонку… Для него такие девочки просто не существовали. А Герман все больше и больше думает о ней, она вызывает в нем чувство, которое испытываешь, когда внезапно в метро, на эскалаторе, увидишь чистые изумленные глаза маленького деревенского мальчика, завязанного до самого носа большим маминым платком? Сколько удивления и интереса в его взгляде!