Задержать на рассвете
Шрифт:
Перед обеденным перерывом неожиданно звонит но телефону Кравченко.
— Константин Николаевич, запишите, пожалуйста, это Монахов Сергей Алексеевич…
— Из Шедшемы? Знаю такого.
— Десять суток, восемьдесят восьмая ячейка, — Кравченко всегда докладывает коротко и только самое главное.
Но Гаршин понимает его с полуслова.
— Так. Скоро сам будешь? — спрашивает он.
— Через час.
— О чем речь? — интересуется Данилов.
— В автоматической камере хранения вокзала, и восемьдесят восьмой ячейке, более десяти суток находятся невостребованные вещи — пиджак, шарф, рубашка. Документов
— Все?
— Эти два ключа, по-видимому, подходят к замкам квартиры Ветланиной.
— Так, чудесно, Николаич! — Данилов вдруг словно проясняется, он светится улыбкой, и Гаршину впервые приходит в голову, что домашние, наверное, знают только это лицо Данилова, лицо заботливого и благожелательного хозяина; этот Данилов, что стоит сейчас перед ним, любит порыбачить, попеть ночью песни у костра и, может быть, первый срывается с места, когда кто-нибудь просит поднести к костру веток или воды.
— Это может быть и случайностью, — объясняет Гаршин, — замки-то весьма распространенные.
Лицо Данилова снова сурово и закрыто.
— Что представляет собой Монахов?
— О, это «наш» человек… Мы его арестовывали в мою бытность в Шедшеме. Как раз Налегин задерживал. Кличка Монах, ворует из квартир. Но кроме того, берет еще и все, что плохо лежит. Родом из Шедшемского района, там его многие знают, особенно в деревнях, как хулигана.
— Но все-таки он вор?
— Ворует.
— Поднимай всех! — Данилов возбужденно потирает руки и выходит из кабинета, чтобы доложить генералу.
Вскоре появляется сияющий Кравченко. Он узнал даже, где Монах останавливался в Остромске.
— Проспект Чернышевского, номер дома неизвестен. Двести сорок восемь строений, двадцать шесть учреждений и предприятий, шесть общежитий, — объясняет Кравченко.
— Надо просить подкрепление в школе милиции, — вслух размышляет Гаршин. — Так? Захотят ли?
— А вы им лекцию прочтите. О международной полиции. Они давно просили, — Кравченко щурит бровь, чуть ли не подмигивая майору: он сегодня в ударе, все удается.
Звонок телефона тих и прерывист — так звонит междугородная станция. У телефона скупой на слова, верный, незаменимый Лобанов, начальник Шедшемской милиции.
— Монахов? — удивленно переспрашивает он. — Мы его сами разыскиваем. Он в детдоме радиоприемник украл и скрылся…
— Наш шефский подарок?
— Да. «Фестиваль». Налегин с Платоновым уехали.
— Так… Налегин знает о переводе?
— Сегодня объявил. Вот Монахова привезет — и к вам.
Положив трубку на рычаг, Гаршин представляет себе утонувшее в снегу по самые окна деревянное здание Шедшемского райотдела милиции, начальником которого он работал более двух лет, уютную, оклеенную светлыми обоями маленькую дежурную комнату, треск поленьев в печи и окна в белом узоре, дежурного, в валенках, расстегнутом белом полушубке, и самого себя, у окна, похудевшего, с повязкой на горле после операции, вслушивающегося в привычный вой метели. Шедшема всегда вспоминается ему с метелями.
Глава 3. Налегин
К
«Делать нечего, — подумал Налегин, — надо дать Грачику отдохнуть. Да и дорогу следует узнать».
Платонов направил сани к крыльцу. Огромный, черный, с желтыми подпалинами Ксанф первым выпрыгнул на снег.
…В избе уже успели убрать со стола, спрятать и буфет початую бутыль самогона, пару граненых стаканов и тарелку с солеными грибами. На скамейке, где несколько часов назад сидел Монахов, расположился с книжкой беловолосый парень в очках — сын хозяина, а отец его, с подоткнутым правым рукавом сатиновой рубахи, инвалид, поставив на стол жестянку с табаком, одной рукой ловко закручивал цигарку. Мокрые следы на полу у двери были аккуратно подтерты.
Монахову было несравнимо легче, чем милиционерам. Он знал здесь все и всех сызмала. Правда, конь у него был похуже Грачика, но зато в санях он был один и гнал ходко. Монахов ехал не таясь, по умятой дороге, через деревни, и, хотя его здесь недолюбливали и даже несколько раз били за разные мелкие кражи, он не боялся, что о нем сообщат в милицию. Он был свой, деревенский, его отца здесь знали и деда. Да и кому это интересно — впутываться в чужие дела?
Налегин сразу оценил и подчеркнуто равнодушное лицо пожилого инвалида и ускользающий за очками взгляд светловолосого паренька с книгой. Что-то подсказывало Налегину, что Монахов не мог просто так, не останавливаясь, проехать мимо этой стоящей на отшибе, у большака избы. А у самого дома зоркий Платонов поднял окурок сигареты «Прима», свежий, чуть запорошенный снегом, и на всякий случай положил в карман.
— Здравствуйте, — высокий, худой, скуластый Налегин принес в эту тихую, жарко натопленную избу другой мир — тревожный, тот мир, где завывала метель, где люди носили форменные полушубки и оружие и имели право разговаривать с незнакомыми людьми просто и требовательно.
— Добрый вечер. Проходите.
Налегин почувствовал, что здесь, в избе, все его тело покалывает острыми маленькими иголочками озноба. Хозяева ни о чем не спрашивали, давая гостям прийти в себя.
…Если бы погода улучшилась, они бы поймали Монахова еще до ночи. Они и так все время шли по верному следу. Но заманчивый в такую метельную погоду вид Косихи да окурок, найденный Васькой, поселили в душе Налегина сомнения… Монахов мог сейчас отсиживаться в одной из соседних деревень, чтобы утром податься в сторону или махнуть прямо на Большой Овраг, и тогда приемника им не видать. Того самого отличного приемника «Фестиваль», который с таким трудом удалось достать райотделу милиции для подшефного детского дома.
Но что делать — надо продолжать погоню, какой бы ни ждал конец, не ходить же по избам в каждой окрестной деревне.
Неужели Монахов, совершив две кражи в Остромске, мог, вернувшись, вот так просто решиться еще на одну? Трудно сказать. Радиоприемник достался Монахову легко — какая уж там охрана в детском доме! Еще не проданы вещи актрисы и писателя, а он уже крадет радиоприемник? А почему не проданы? Может, как раз проданы или спрятаны где-то в надежном месте на год или на два, а пока нужны деньги на водку…