Задиры (сборник)

Коллектив авторов

Как бы не так, девять жизней, смеялись мы. И еще додумались до того, что остригли у бродячей кошки усы, потому что читали где-то: кошка без усов совершенно беспомощна. Наверное, мы воображали себя исследователями.

Но в те времена я был всего только жестоким ребенком. И как бы это неправдоподобно ни звучало, очень любил животных — гораздо больше, чем людей. В нашем мучительстве, убийстве было что-то слепое. Мы словно доказывали себе, что являемся хозяевами положения среди животных. Потом мы выросли и стали большими. И поняли: мы, мальчишки, охотились и рыбачили без необходимости.

Но не это беспокоило меня, когда я думал о второй встрече с Карлом Гектором. Тревожило что-то связанное с

красотой жизни, с красотой природы и культуры. И с его взглядом. Взглядом совершенно пустым. Он стоял на мосту словно бы с дощечкой, свисавшей с шеи, на которой было написано: «Слепой». Он ведь отчетливо выразился, что жизнь не имеет смысла.

Я мог бы понять его, если бы он, скажем, не имел работы, семьи, был нищим, неизлечимо больным, заключенным, которого несправедливо наказало общество, лишив, допустим, хотя бы возможности наслаждаться праздничным видом прекрасного летнего Стокгольма. Но нет. Он вполне свободно, по собственной воле проводил отпуск, стоя на мосту и рыбача для своего удовольствия. В таких обстоятельствах его слова казались мне почти преступными. Верно, из-за этого я так разволновался.

В нормальных условиях каждый здоровый и еще молодой человек наделен радостным предчувствием жизни — своего рода заменителем ее смысла. Мы живем, в общем-то, нашими ожиданиями. Иногда мы вынужденно или же по своей охоте отказываемся от их исполнения. Так или иначе, мы либо отодвигаем перед собой цели, либо выбираем новые и, таким образом, всегда живем с определенными надеждами и утешаемся.

А как часто речь идет об очень мелких, совсем ничтожных вещах! Мне вспоминается, как одной необычно холодной и бессолнечной зимой я тешил себя, казалось, несбыточными мечтами. Я думал, вот наконец-то наступит лето, я куплю себе пару удобных красивых ботинок и пройдусь между площадью Нормальмсторг и мостом Нюбру, выбросив из головы все тяжелые мысли. Да, именно от Нормальмсторга до Нюбру я пройдусь совсем беззаботно под скрип моих новых удобных ботинок. А когда земля прогреется, поеду за город, лягу в траву и буду кататься по ней, как ребенок.

Но наступило лето, и я отложил оба плана: и тот — с ботинками, и другой — покататься по траве. Я решил тогда, что совершу все это следующим летом.

Может, за недостатком лучшего примера я оценил было случай Карла Гектора как сходный с историей Поля Гогена, оставившего семью и цивилизацию и уехавшего на остров в южных морях, чтобы найти там самого себя. Но Гоген — художественная натура, его поступок эпатировал буржуазное общество, которое травило живописца.

Нет, случай иной, хотя и Карл Гектор по-своему бросил семью, а сам замкнулся в одиночестве, стоя на мосту и рыбача, в чем не усматривалось, с моей точки зрения, ни малейшего проблеска смысла. Наверное, даже в таком, очень упорядоченном обществе, как наше, должны появляться время от времени подобные люди. Их действия не всегда ясно мотивированы. Просто делают люди то, чего не делает большинство. Будет преувеличением сказать, что поведение Карла Гектора загадочно. Но сам он, во всяком случае, загадочен.

Уже очень давно, хотя и поверхностно, я знал, что среди любителей рыбалки на Потоке встречаются странные типы: немножко сумасшедшие, иногда чуть философичные, иногда просто несчастные существа, выброшенные на берег житейским морем. Какое-то время я даже жил по соседству с одним из таких. В старом районе на Седере. Все его звали Профессором, и в своей рыбацкой профессии он преуспел настолько, что ловил в Потоке с собственной лодки. Этот Профессор был запойным алкоголиком.

Но у него была взрослая дочь, которой он дорожил больше всего на свете. По вечерам Профессор ходил на церковные кладбища и собирал червей, а рано поутру уже возился на своей лодчонке чуть ниже по течению

к Норбру. И прежде чем другие просыпались, успевал извлечь и продать свой улов.

Еще он ходил в больницу и раз каждые две недели сдавал кровь. «Кровавые» деньги он регулярно пропивал. «Рыбные» отдавал дочери, не занимавшейся ничем. В конце концов он продал свое тело Каролинскому институту, став, таким образом, по иронии судьбы наживкой для медицины. Все это происходило очень давно, еще до введения современной системы социального обеспечения, и ему нужны были деньги. Выходит, он, несмотря ни на что, верил в какой-то «смысл жизни».

Раньше рыбаки Потока давали друг другу прозвища и одного называли Попом. Говорили, когда-то он учился на священника, но, видимо, наткнулся на предательский риф, скрытый под поверхностью житейского океана, и вынужден был отказаться от мечты. Но веру он сохранил. Поп никогда не рыбачил по воскресеньям и каждый будний день, войдя в лодку, преклонял колена на днище и молился на виду у всего района Норбру. Жизнь имела для него смысл.

Рыбаки Потока не считались бродягами и мошенниками. Большинство из них наворачивали на себя лохмотья из-за неподвижности рыбалки, из-за холода и ветров. Кое-кто, правда, ночевал, накрывшись старыми газетами, в зоологическом, но рано поутру непременно появлялся на своей набережной или на своем мосту, часто на одном и том же привычном месте. И было немыслимо представить, чтобы полиция хоть раз подошла и задержала рыбака за какую-нибудь шалость. Да полиция и не знала бы, что делать с лесой. Ведь привязанная к парапету, леса автоматически превращалась в «стоячую снасть» и составляла прямое нарушение древнего указа.

Поэтому рыбаков Потока более или менее оставили в покое. Их не преследовали, наоборот: они прославились и часто попадали в иллюстрации ежегодника Шведского союза туристов; по существу, им следовало бы назначить муниципальную стипендию, до такой степени они стали неотъемлемой частью облика Стокгольма. И еще: как-то совсем незаметно рыбаки Потока проскользнули в поэзию и искусство, став чуть ли не обязательной и очень красочной деталью в произведениях, посвященных нашему городу на воде. Все вместе они сошлись бы на том, что в жизни есть смысл.

Карл Гектор не был одет в лохмотья, он не был даже плохо одет оба раза, когда я задержался возле него. В момент первого нашего знакомства на нем были белая в голубую полоску рубашка и коричневые брюки с подобранным по цвету кожаным ремнем; голову его увенчивала вполне современная шляпа с узкими полями. Рядом с прочим снаряжением на тротуаре лежал скатанный в рулон дождевик: всегда можно одеться, если погода испортится или в тени от нависающей громады государственного банка станет слишком зябко. Карл Гектор выглядел в меру худощавым и мускулистым: на выставке, рекламирующей наш образ жизни, он вполне бы сошел за классический образец шведского рабочего. Словом, он совсем не производил впечатления алкоголика или религиозного фанатика вроде Профессора или Попа. Впрочем, ему всего исполнилось сорок, он находился в расцвете своего среднего возраста; я с самого начала отметил, как неплохо он выглядел.

Прежде всего бросался в глаза его нос с орлиной, так называемой благородной горбинкой и тонкими очертаниями ноздрей — отнюдь не широких, исстари считающихся клеймом рабского происхождения. Его волосы были аккуратно и коротко подстрижены, а руки жилисты и крепки, но без следов тяжелого физического труда, с красивыми ухоженными ногтями. Карл Гектор являл собой явный контраст неряхе, прямую противоположность опустившемуся. Вероятно, рыбаки Потока тоже последовали за генеральной линией развития общества, как и все другие в последнем. Ничто в мире не стоит на месте, и они также не остались раз и навсегда законченным явлением.