Задолго до Истмата
Шрифт:
Едва не заплакал от таких мыслей сын купеческий. Надо же так! Поставить все на Петра Алексеича, служить не щадя живота своего, мерзнуть, скитаясь по северным лесам в поисках старообрядцев, определяя их в рекруты, дослужиться до самого первого офицерского звания, быть представленным к капитанскому чину... все прахом! Жить бы в Голландии рядом с опальным царем да строить корабли! Какие корабли! На кой Петру Алексеевичу корабли без государства, на кой скипетр монарху без короны! Вот почему изгнанный из собственной страны царь с таким азартом ухватился за предложение Пауля Гейнса. Фредерик, король датский, спал и видел себя хозяином Северной Европы, датчане никак не могли смириться с потерей контроля
Петр Алексеевич, полтора года пребывавший в состоянии хандры и скуки, за предложение Пауля Гейнса ухватился мертвой хваткой. Дух его воспарил, лик его сделался светел, хандра отступила. Он отказался от курения заморской травы и чрезмерного употребления спиртного, ночи напролет просиживая с Алексашкой в собственном домике на берегу Ваала, и придумывал планы возвращения власти. На его счастье (вернее, на его беду), в один из апрельских дней в резиденцию бывшего московского царя заглянул старец Феоктист – расстрига, бывший протопоп, глава Клинского скита. Проболтав с Петром до обеда, он вышел оттуда со злорадным блеском в вечно угрюмых глазах.
Злоумышленники быстро стали единомышленниками, моментально поняв желания друг друга: один грезил о мирской власти, а другой – о власти духовной. Под вечер они встретились вновь, но в их компанию вошел и Гейнс, щедрый душой и обладающий тугим кошельком. С тех пор и началась новая жизнь...
Вспоминая беззаботную жизнь в Гааге, Алексей молча плакал. Слезы катились за шиворот по небритым щекам и мочили рубаху. Он оплакивал все: несбывшуюся мечту, так бездарно прожитую жизнь, жалел о том, что никогда не увидит родных. Под вечер привезли Меншикова с остальными заговорщиками: совсем еще сопливым Пашкой Ягужинским и «тертым калачом» – Прокофием Возницыным. Всех четверых поставили перед царицей, которая долго смотрела на горе-похитителей, а затем печально сказала:
– Федор Юрьевич, молодых еще попробуем перевоспитать, а вот матерых можно только вешать. Потрудитесь, дядюшка!
Увидав, как при слове «молодых» просветлело лицо Александра Даниловича, отрицательно покачала головой:
– К тебе, голубь ты безродный, сие не относится. Ты уже накрал на три каторги. Тебя исправит только петля. – Она помолчала немного и добавила: – Да и это – вряд ли.
Глава 8. Гея. 1700
Здесь будет город-сад
Ранним утром 25 июня архиепископ Псковский Иосиф у врат главного монастыря Псковской епархии встречал Самодержицу Всея Руси. Утро выдалось погожее и теплое, сопровождающий архиепископа игумен Псково-Печерской лавры Серафим щурился от встающего светила и смешно задирал бороду. Низенького роста, он тем не менее пытался посматривать на окружающий мир свысока.
– Жаль, не приехали вчера! – искренне огорчался отец Серафим. – Владыка Иосиф прочел в Успенском соборе великолепную проповедь!
– О чем? – поинтересовался Ростислав.
– О любви к ближнему! – восторженно нараспев произнес игумен.
– Удивил! – пробормотал себе под нос Иннокентий. – Интересно, бывают ли другие темы?
– Бывают, боярин! – тихонько сообщил ему Иосиф, обладающий на удивление острым слухом. – О любви к Всевышнему.
Кеша чертыхнулся и принялся внимательно вслушиваться в обмен любезностями между главой местной церкви и Самодержицей Всея Руси. Софья Алексеевна заученно кивала головой, слушая о том, какая невиданная честь оказана Псковской земле – лицезреть воочию богоданную царицу
Пользуясь тем, что во вторник на пищу не было никаких ограничений, в трапезной был накрыт стол, при виде которого Лукулл захлебнулся бы собственной слюной. Монастырь располагался между двух рек: Двины и Пимжи, причем левый берег Двины и, соответственно, правый Пимжи был высоким и обрывистым, так как эти реки с обеих сторон омывали возвышенность Ханья. Мы упомянули об этом обстоятельстве с единственной целью – описать, какое количество рыбных блюд красовалось на столе. Иннокентий – великий знаток и ценитель рыбы – сбился со счета, загибая пальцы при виде знакомых и незнакомых кушаний. Чего только не принесли монахам реки: форель, судак, лещ, налим, густера и окуньки, сазаны и плотва, голавль и жерех. До Симонова внезапно донесся аромат горячей ухи и специй, ноздри его затрепетали – монахи внесли в трапезную котелок с юшкой.
Игумен священнодействовал по правую руку от царицы: приятным голосом объявлял название каждого рыбного блюда и рыбы, из которой оно было изготовлено; когда дело дошло до мясных блюд, отец Серафим скрупулезно уточнял породу живности, возраст и особенности откорма. К примеру, гусей, которых подали в самом конце, откармливали грецкими орехами, вымоченными в сладком вине. У Симонова вертелся на языке вопрос, который он решился задать, лишь расправившись со сладкой гусиной ножкой и запив ее кубком зелена вина.
– Скажите мне вот что, святой отец, – спросил он, доброжелательно глядя на игумена, – единственное, что вы не поведали нам... по поводу ухи. Форель я узнал, но, забодай меня корова, второго ингредиента узнать не смог! Что это была за рыба?
– Хариус! – маслено улыбнулся отец Серафим. – Изволит ли боярин принять участие в ловле рыбы, что состоится завтра на рассвете?
Лицо министра сразу помрачнело.
– Увы! – ответил он. – Завтра мы должны быть в Гдове. У нас каждый день на счету.
Уговорились, что царица с ближними боярами останется в Пскове и заночует в монастыре у гостеприимного игумена Серафима, а премьер-министр с Иннокентием и князем Одоевским тотчас отправятся в Гдов, где позаботятся о постоянном жилище для Софьи Алексеевны.
– Учтите, мой хороший, долго засиживаться в лавре я не намерена! – шутливо пригрозила она Ростиславу. – Мне главное, чтоб в доме были две теплые комнаты: спальная и нужной чулан. Остальное не имеет значения.
– Forever trusting who we are, and nothing else matters![ 2] – дурашливо пропел Ростислав, усаживаясь в карету.
2
«Всегда помни о том, кто мы, и больше ничего не имеет значения». Отрывок из песни группы «Металлика» (англ.).
– Простите, Ростислав Алексеевич, – обратился к нему князь, – это не на латыни? Что означает?
Каманин чертыхнулся. Бери вот и объясняй, башка твоя несдержанная.
– Это английский, – любезно поправил он, – строка из песни, уважаемый Алексей Никитич, весьма популярной у нас на родине. Михалыч, уважь нашего гостя, изобрази на своем ситаре священный опус!
Иннокентий немного покряхтел, подождал, когда карета тронется, а затем достал из-под сиденья упакованную в чехол гитару. Пробежался легонько по струнам для проверки настройки, а затем негромко запел: