Задверье (Никогде)
Шрифт:
Маркиз Карабас выдохся. Привалившись к стене, он поглядел на ступеньки, уходившие далеко вверх, достал из кармана золотые часы и проверил время. С тех пор как он покинул больницу, прошло тридцать пять минут.
– Ну что, час уже прошел? – спросил мистер Вандемар. Он сидел на ступеньках и кончиком ножа выковыривал грязь из-под ногтей.
– Нет. Только половина, – тяжело дыша, ответил маркиз.
– А мне показалось, прошел, – возразил мистер Вандемар.
Воздух дрогнул, и за спиной маркиза возник мистер Круп. На подбородке у него
Мистер Круп улыбнулся.
– Что вас так развеселило, мессир маркиз? Мы кажемся вам смешными? Мы? В наших великолепных костюмах, с нашей изысканной велеречивостью…
– Нет у меня никакой речивости, – пробормотал мистер Вандемар.
– …С нашими старомодными манерами и, может быть, глупыми привычками? Что ж, пожалуй, мы действительно смешны. – Тут мистер Круп погрозил маркизу пальцем. – Но не следует забывать, дорогой маркиз, что нечто смехотворное может быть и очень опасным.
Мистер Вандемар с силой метнул нож. И не промахнулся: рукоятка ударила маркиза в висок. Глаза у него закатились, и он осел на пол.
– Велеречивость, – объяснил мистер Круп мистеру Вандемару, – это изящная речь. Пышная, высокопарная. Красноречие, короче говоря.
Мистер Вандемар подхватил Карабаса за пояс и потащил вверх по лестнице, не обращая внимания на то, что голова маркиза билась о ступеньки.
– Ага, – сказал мистер Вандемар и кивнул. – А то я не понял.
Пока они спят, посмотрим, что им снится.
Охотница спит стоя.
Ей снится Нижний Бангкок – причудливый лабиринт каменных стен и джунглей, ушедших под землю много лет назад. А сверху аэропорт, отели, улицы верхнего города. Внизу стоит запах специй и сушеных манго, приятный аромат секса. Воздух влажный, Охотница вспотела. Фосфоресцирующая плесень на каменной кладке светится обманчивым бледно-зеленым светом. Он не рассеивает мрак, но помогает ориентироваться в лабиринте.
Охотница словно призрак движется по сочащимся влагой туннелям, пробирается вперед, раздвигая лианы. В правой руке она держит тяжелый, налитый свинцом посох, в левой – обтянутый кожей щит.
Во сне она чует резкий запах зверя. Прислоняется к полуразрушенной стене и ждет, затаившись во мраке, слившись с темнотой. Она знает, что на охоте, как и в жизни, главное – уметь ждать. Но в этот раз ждать ей не приходится. Он появляется из зарослей, при каждом шаге плавно изгибаясь, как змея, покрытая коричнево-белым мехом. Глаза у него красные и ярко горят в темноте, а зубы острые, как бритвы. Это хищник, безжалостный убийца. Такие, как он, в верхнем мире давно вымерли. Его можно было бы назвать родственником ласки или норки, если волка можно назвать родственником йоркширского терьера. Он больше пятнадцати футов в длину – от кончика носа до кончика хвоста – и весит не меньше трехсот фунтов.
Когда зверь проходит мимо, Охотница шипит. Зверь на секунду удивленно замирает. Потом срабатывает инстинкт, и он яростно бросается на нее, раскрыв пасть с острыми зубами. Во сне она вспоминает, что такое уже было, и в прошлый раз он сунула щит в пасть и метнула тяжелый посох в
Но во сне все иначе. Ласка тянется к ней, Охотница отбрасывает посох и вкладывает свою ладонь в огромную лапу. Они начинают танцевать. Они танцуют бесконечный причудливый танец глубоко под землей, под Бангкоком. Охотница видит со стороны, как они кружатся. Руки, ноги, хвост, пальцы, волосы, взгляды – все движется в такт удивительной неслышной музыке. И так они скользят в танце через подземный лабиринт, через вечность.
Из реального мира доносится какой-то звук – Дверь тихонько постанывает во сне. Охотница мгновенно сбрасывает с себя сонное оцепенение, возвращается в настоящее – как всегда готовая к бою, как всегда настороже. И совершенно забывает свой сон.
Двери снится отец.
Он учит ее открывать. Он берет апельсин, взмахивает рукой, и апельсин выворачивается наизнанку, так что дольки оказываются снаружи, а шкурка – внутри. Во всем нужно соблюдать равновесие, говорит отец, отламывая ей дольку. Равновесие и симметрию. Нельзя нарушать топологию. Но этому ты научишься потом. А сейчас, Дверь, ты должна понять самое главное: все вещи хотят, чтобы их открыли. Ты должна почувствовать в них это желание и научиться его использовать.
Волосы у отца густые и каштановые, какими они были за десять лет до смерти. Он улыбается – свободно и беззаботно. Дверь помнит эту улыбку, хотя с годами отец стал улыбаться все реже.
Он протягивает ей замок. Она берет его. Ее руки такие же, как сейчас, хотя даже во сне она знает, что все это происходило, когда она была совсем крохой. Более того, она понимает, что сплетает в один урок сотни уроков, которые он ей преподал за двенадцать лет, сотни разговоров и наставлений.
Открывай, велит отец.
Она держит замок, чувствует, какой он холодный и тяжелый. Ее что-то беспокоит. Она что-то хотела узнать. Открывать Дверь научилась почти тогда же, когда начала ходить. Она помнит, как мать держит ее на руках и открывает дверь из ее спальни в детскую. Помнит, как ее брат Арк расцепляет звенья серебряной цепи и снова их соединяет.
Она пытается открыть замок. Трогает его пальцами, мысленно просит открыться. Ничего не выходит. Она швыряет замок на пол и заливается слезами. Отец поднимает замок и снова вкладывает ей в руки. Вытирает слезы с ее щек.
Запомни, говорит он, замок хочет открыться. Просто позволь ему это сделать.
Она чувствует, какой замок холодный, тяжелый и неподвижный. И вдруг она понимает, действительно понимает, чего хочет замок. Раздается щелчок – замок открыт. Отец улыбается.
Получилось, говорит она.
Умница, говорит он. Вот видишь, ты поняла самое главное. Все остальное – дело техники.
И тут она вспоминает, что именно хотела узнать.