Загадка Александра Македонского

Гульчук Неля Алексеевна

Лик богини Матери был суров.

Вдруг Таида отчетливо услышала голос:

– С помощью богов ты будешь плести паутину, в которую завлечешь молодого царя. Ты овладеешь его мыслями, покоришь его сердце и подчинишь его ум нашей воле. Но если ты изменишь своему долгу, тебя ждет кара богов!

От неожиданности она не заметила, что стоит в ручье, красный ил которого обволок ей ноги, как кровь, а когда заметила, ей стало слегка не по себе.

– Что таит в себе это знамение? – воскликнула она.

Агафон ждал ее на лесной тропинке.

Возвращались

на корабль в полном молчании.

Спускаясь вниз по склону, Таида твердо решила:

«Я ни на миг не должна забывать о главной цели своего путешествия».

На море был мертвый штиль, триера снова шла на веслах на восток. Руки гребцов двигались уверенно, а хриплый голос задавал им хороший темп.

К вечеру на небе появились облака.

Внезапно обрушился свирепый шквал.

Ветер гнал триеру, громадные черно-зеленые волны швыряли и захлестывали за борт воду так, что на черпаках было занято больше людей, чем на веслах.

А среди ночи шторм вдруг утих также внезапно, как и начался.

Триера слегка покачивалась на спокойной гладкой волне под небом, полным ярких звезд.

И снова Таида, выйдя на палубу, искала свою звезду. Она не слышала, как приблизился Агафон:

– Если верить Гомеру, боги подобны озорным детям: обладая безграничной властью, они обладают и безответственной тягой испытывать ее на нас, простых смертных.

Таида порывисто обернулась и, взглянув в глаза певца, спросила:

– А ты, Агафон, каким хотел бы видеть современный мир?

– Мир, полный покоя, процветающий, с открытыми границами; мир, в котором обмен идеями так же свободен, как торговля вином и маслинами; мир, в котором нет места войнам и немыслимы никчемные национальные предрассудки. Мир, в котором художники, поэты и производители почитаются выше полководцев.

– А если один народ жестоко унизил другой? – сурово спросила гетера.

– Ты, совершеннейшее создание природы, думаешь о несовершенном мире! – укоризненно воскликнул певец. – А я мечтаю о совершенном мире. И если все народы будут о нем мечтать, мир придет в конце концов к взаимопониманию. – Затем засмеялся и напомнил: – Ведь ты гетера, а не философ. Но если красота станет главным символом философии, мир скорее придет к гармонии.

Жажда новых впечатлений рано утром поднимала певца и гетеру, и они, боясь что-нибудь упустить из встречающегося им на пути, поднимались на нос триеры едва занимался рассвет.

Стремительно взлетали вверх и опускались, взметая сверкающие брызги, весла. О скорости можно было судить лишь по силе бьющего в лицо ветра и изменениям панорамы острова, очертания которого показались утром на пятый день пути. Остров разворачивался перед ними зубчатой стеной кипарисов.

– Самос! Родина великого Пифагора! Здесь он беседовал с выдающимся поэтом Эллады Анакреонтом, – указав на остров, рассказывал Агафон. – Как жаль, что мы проплываем мимо и нам не удастся его осмотреть.

– Пифагор считал, что все, нами видимое, есть выражение числа, невидимого

и вечного. Все сущее – воздух, вода, земля – вторично по отношению к числу.

– Ты великолепно образована, афинянка! – в восхищении воскликнул рапсод. – Кстати, именно благодаря Пифагору в язык ионян вошло слово «философия» – страсть к мудрости.

Они помолчали.

Вскоре корабль, обогнув остров, вошел в широкий пролив, отделяющий Самос от материка.

– По своим очертаниям остров Самос напоминает барашка, обращенного головою к Азии, – рассказывал Агафон. – Очертания острова совпали с направлением переселения ионийцев, бежавших на материк от бедствия, погубившего Трою – землетрясения. Так на азиатском побережье появились ионийские города, от которых Самос отделен проливом.

Справа по борту в легкой дымке показались едва различимые очертания Ионии.

Таида искоса посмотрела на Агафона. За все время их путешествия он ни разу не прикоснулся к ней и не позволил себе ни одного многозначительного взгляда, намека или нескромного замечания.

Он перехватил ее взгляд и, догадавшись, о чем она думает, сказал:

– В моем возрасте достаточно радоваться твоей красоте. Тебе никто никогда не говорил, что некоторые мужчины предпочитают умную беседу плотской любви?

Таида только улыбнулась в ответ и почему-то, вспомнив Александра, спросила:

– А что ты думаешь об Александре, царе Македонском?

– Ему слишком везет. Счастье недолговечно, – после недолгого раздумья начал Агафон. – Вавилонские мудрецы полагают, что счастье и несчастье – это две гири, колеблющие чаши весов. Если счастье сильно перевешивает, то это может привести к такому резкому повороту, что человек летит в пропасть и ничто его не в силах удержать.

Таиду оглушила мысль, слетевшая с уст Агафона.

Триера вошла в гавань Милета.

Среди встречающих на пристани Таида не увидела Птолемея, и в сердце ее невольно закралась тревога.

Но, как только она ступила на берег, крепкие руки обхватили ее сзади и подняли вверх, а когда опустили, то перед ней стоял довольный улыбающийся Лисипп.

– Мне приказано встретить тебя!

На лице Таиды было удивление, которое не укрылось от скульптора.

– Птолемей и Александр направились навстречу Дарию! Да сопутствует им удача! – пояснил Лисипп.

Таида подошла к Агафону, чтобы попрощаться. Он вытащил из-под своего гиматия свиток и подал ей в руки.

– Это тебе прощальный подарок. Тексты моих пеанов.

И он на прощание улыбнулся ей в последний раз.

– Я отправлюсь далеко. На край света. И мне будет приятно знать, что на свете есть ты. Я благодарен тебе за все.

– Спасибо за подарок. Но я не сделала для тебя ничего…

– Ты была добра ко мне, за эти несколько дней поделилась со мной своими знаниями и молодостью. Я не мог бы просить большего. Мне остается лишь сожалеть, что я слишком стар для тебя и не смог одарить тем счастьем, которое ты заслуживаешь.