Загадка да Винчи, или В начале было тело

Д'Агата Джузеппе

У него был неприятный голос, он звучал мрачно и глухо, как деревянный колокол, хотя Франсуа, конечно, хотелось, чтобы он был другим, звучным и мелодичным.

В.: Какая жалость! Значит, он был несовершенен.

С.: Но почему судьба так посмеялась над ним?

В.: Потому что с этим изъяном он лучше подходил для нашего мира. У природы не бывает совершенных творений.

А.: А я бы предпочел, чтобы он обладал божественным голосом. Что вам стоило

приврать, учитель?

Вы же знаете, что я не люблю давать волю фантазии. Моя судьба — смотреть, изучать, раскладывать на составляющие, а при таком отношении к миру совершенства не существует. Наверно, я сам сочинил образ идеального Франсуа, взяв за основу его лицо, и мне превосходно это удалось. Но знайте, что я взял лучшее от многих людей, встречавшихся на моем пути, а потом сложил все это вместе, чтобы получить одного такого.

Он спросил, как меня зовут, а потом, будто устав, перевел взгляд с меня на стену за моей спиной.

Огня, огня же наконец! Где Фирмино? — спросил он.

Он скоро придет, но вы можете давать поручения мне, — сказал я.

Вы знаете, какой у меня гордый нрав; я высокомерен, но я умею склонить голову, быть почтительным, когда служу красоте.

Франсуа поднес руку к глазам. Он шевелил костлявыми, в черных пятнах засохшей крови пальцами и разглядывал их. Пятна были сухие; я сказал, что рана, должно быть, затянулась и больше не кровоточит.

Сквозь бороду проглянула едва заметная улыбка, и он пробормотал: «Я хочу пить». В комнате стояло ведро с водой, в котором плавал деревянный ковш. Франсуа догадался о моих намерениях и сказал с саркастической улыбкой: «Я не пью воду, Леонардо».

Я был счастлив, оттого что он назвал меня по имени. Это было острое удовольствие, подобное тому, которое я испытывал в детстве, когда мать ласкала меня, тихо повторяя мое имя, как будто этим убеждала себя, что я принадлежу ей, потому что она владеет моим именем.

Не так же ли действует поэзия?

А.: Но, учитель, вы ведь всегда насмехались над ней и высмеивали поэтов.

С.: И верно поступали.

Да, конечно, но я допускаю, что бывает и хорошая поэзия, точнее, что существует некий абсолютный дух поэзии. Произносить определенным образом имена вещей, людей, возможно, означает создавать их вновь, оживлять их, множить жизнь.

В.: Но ведь для этого есть живопись.

Да, но я не знаю, как иначе объяснить то волнение, которое я испытывал. Леонардо, — повторил Франсуа, а Леонардо — это был я, тогда, в ту секунду, мое тело и душа в нем, без прошлого и будущего, я был жив звуком, стучавшим мне в виски.

Я сказал, что до этого никогда не видел поэтов.

Фирмино мне сказал, что вы поэт, синьор.

Впредь можешь называть меня просто Франсуа, если хочешь.

Он хотел добавить что-то еще, но я перебил его:

Ваше одеяние не соответствует вашему роду занятий, и вы, конечно, носите его, чтобы оставаться инкогнито. Но ваш… — …голос — чуть не сказал я, но вовремя спохватился: — …но весь ваш облик является воплощением самой поэзии.

В.: Не покривили ли вы душой, сказав ему это?

Думаю, я был искренен. Но слушайте дальше. Улыбнувшись, он ответил:

Если стихи — это признания святых душ, панегирики королям и государям, а также вздохи любви,

то я не поэт. Но не путай поэта с поэзией. Поэзия — шлюха.

С.: Шлюха?

Да-да, шлюха, алчная и задорная, но, поверь мне, неревнивая. А поэт — человек не лучше других, а подчас и хуже многих. Смотри-ка, я истекаю кровью, как зарезанный теленок, хотя, в отличие от него, во мне больше вина, чем крови.

Я слегка коснулся его своей чистой рукой. Я погладил его по лбу и щеке. В розовом свете огня контуры его лица казались мне менее четкими, чем прежде.

Я посмотрел в камин, и меня заворожили языки пламени, которые тянулись вверх и разбивались о темноту. Я не знаю, о чем задумался Франсуа, но из его глаз потекли слезы.

Чтобы не расплакаться самому, я стал искать себе занятие. Нашел таз, наполнил его водой и вымыл руки Франсуа, который не сопротивлялся мне, оставаясь по-прежнему задумчивым. Его живот был опоясан тряпкой, слипшейся и насквозь пропитанной кровью. Я хотел снять ее, чтобы промыть рану, но Франсуа знаком дал мне понять, что запрещает делать это.

Я подошел к окну — которое, должно быть, давно не открывали, — чтобы выплеснуть воду, и, пока я смотрел, как тяжело и монотонно текут с небес струи дождя, до моего уха донесся шепот, похожий на молитву. И вскоре я расслышал слова.

Рожден я не от серафимаВ венце из звезд, слепящем взоры.Мертв мой родитель досточтимый,И прах его истлеет скоро.А мать уже настолько хвора,Что не протянет даже год,Да я и сам, ее опора,С сей жизнью распрощусь вот-вот.Я знаю: нищих и богатых,Сановников и мужиков,Скупцов и мотов тороватых,Прелатов и еретиков,Философов и дураков,Дам знатных, чей красив наряд,И жалких шлюх из кабаков —Смерть скашивает всех подряд.

Я стоял, закрыв глаза, и слушал. Последние строки проговорили два голоса.

Это вернулся Фирмино. Он поставил на пол две сумки и бурдюк с вином. За ним вошла глухонемая Бланш. Она несла кастрюлю, от которой шел пар, тарелки и буханки хлеба. Ее блуждающий, беспокойный взгляд остановился на Франсуа, на окровавленной повязке у него на животе. Он подозвал ее к себе и протянул ей монету.

Стоило видеть ее в эту минуту: она много раз поклонилась, мыча в знак благодарности; мне это было отвратительно. Затем она повернулась ко мне и к Фирмино, ожидая приказаний.