Загадка Идола
Шрифт:
И профессор вдруг согласился поехать весной.
НАВАЖДЕНИЕ
Первая ночь в Караколе была холодной - рядом Терскей-Алатау.
Утром Никифор Антонович вместе с Доломатенко был в транспортной конторе. Молодой директор сказал, что лошадей нет, но через несколько дней пригонят табун из Покровки. Они вернулись ни с чем.
Никифор Антонович стоял в коридоре у окна, смотрел на двор с маленькими березками, сторожившими глинобитные дувалы. Из-за полуоткрытой двери доносился женский смех.
В коридоре раздался голос Доломатенко:
– Не беспокойтесь, Никифор Антонович, мы обо всем договорились,
В камералке - близко составленные столы, с разложенными на них образцами. Две девушки, смеясь, рассматривали каменного трилобита **.
– Знакомьтесь: Никифор Антонович...
– Преображенский?!
– удивленно воскликнула, обернувшись к нему, девушка в синем платье.
– Во-от обрадуется Павел Игнатьевич!
Никифор Антонович поразился огненному всплеску ее глаз.
– Уж это верно! Обрадуется!
– нажимая на "о", подтвердила вторая девушка, видимо, волжанка, и дружелюбно пожала ему руку.
Это были лаборантки Введенского: пожаловались Никифору Антоновичу на то, что Павел Игнатьевич не взял их на раскопки, хотя в Москве все было договорено твердо.
– Вечером у нас танцы. Приходите!
– пригласила волжанка.
– Тут в Караколе даже оркестр есть!..
Осматривая городок, притулившийся у подножья Терскей-Алатау, он остановился возле небольшого домика с наглухо заколоченной парадной дверью и наспех прибитой фанеркой: "Здесь жил русский путешественник Н. М. Пржевальский". От этого домика Никифор Антонович пошел вверх по улице - к роще с высокими кленами, серебристыми тополями и развесистыми вязами. В этой роще, быть может, бывал и Пржевальский.
Синели северные склоны Терскей-Алатау, с которых почти сошел снег, и только небольшие останцы белели в темных распадках.
* Камералка, камеральная комната - помещение, тде обрабатываются материалы, добытые геологами в полевых условиях.
** Трилобиты - морские членистоногие, вымершие около 260 миллионов лет назад.
Внезапное чувство радости и причастности к совершающемуся в природе весеннему преображению ощутил Никифор Антонович. Так бывало в детстве - беспричинная радость, потребность бурного движения, восторженная приподнятость. Странное чувство, которое можно выразить словами: я живу!
Река Караколка пенилась среди валунов и подмывала в своем весеннем рвении берега. Холодные брызги сверкали в вечерних лучах солнца.
Где-то рядом с рощей звучал оркестр, старательно выводя старинную мелодию, и плавный ритм вальса настойчиво манил к себе.
Никифор Антонович зябко потер руки. Наваждение!
Впереди такие серьезные дела, а он поддался ребяческим эмоциям! Вдруг послышался шепот: "Ой, Вера, может, мы с тобой помешаем ему!"
Никифор Антонович обернулся и, приняв профессорскую солидность, спросил:
– Кто здесь?
Смутился фальшивости своего вопроса: ведь знал - кто.
И вот еще странность - он, привыкший к анализу, к дотошному расчленению фактов и домыслов, к моментальному отделению важного от несущественного, даже не задумался над тем, что, как только вошел в рощу, ждал, когда же позовет его этот голос, голос Вероники Павловны, впервые услышанный им в захламленной камералке на перевалочной базе Каракола.
–
– треснули ветки, зашуршала трава под ногами, стало тихо.
– Я боюсь!..
– позвал дрогнувший голос.
Никифор Антонович профессорским голосом, разрушающим тягостное оцепенение мрака, спросил:
– Это вы, Вероника Павловна?
– Я! Мне почему-то очень страшно!
Преображенский осторожно взял ее за локоть и сказал:
– Ну, идемте танцевать!
Танцевальная площадка освещалась аккумуляторным прожектором. Звучал вальс "Лунный свет", знакомый ему по вечерам в школе. Откуда у местного оркестра это пристрастие к старинным вальсам? И откуда в душе его это чудное детское ощущение полета, приподнятости, ощущение внезапного волнующего слияния с окружающим миром?
– Мне хочется танцевать, - тихо сказала Вероника. Ее рука мягко легла ему на плечо, и он послушно подчинился властному ритму старинного вальса.
– Когда мы поедем на раскопки в Каинды?
– спросила она, как будто продолжая разговор.
– Мы?
– удивленно спросил он в свою очередь.
– А разве вы с нами?
– Конечно! Я не могу больше оставаться здесь. Павел Игнатьевич велел мне разобрать образцы. Но ведь это можно сделать и в Москве. Правда, Никифор Антонович?
Больше он не танцевал, смотрел на Веронику: ее наперебой приглашали, и она ускользала в вихревом движении.
В камералку пошли, когда кончились танцы и звездная россыпь стала по-ночному четкой. Никифор Антонович отстал, чтобы поразмыслить наедине. Но Вероника, доказывая что-то своим спутникам, ежеминутно призывала его в качестве арбитра:
– Профессор, они говорят... а я считаю...
И Никифор Антонович академическим, вдруг опостылевшим ему самому, голосом подтверждал безумные постулаты Вероники о множестве обитаемых миров, доказывал, что космические посланцы оставили на Земле множество знаков, о существовании которых человечество не знает, а если догадывается, то теперь нужно что-то сверхобычное, какая-то особая заданность, чтобы осознать значимость этих примет.
Вероника все сравнивала с космосом!
На прощанье хором грянули "Из-за острова на стрежень", и псы Каракола с готовностью ответили лаем.
ДРЕВНИМИ ТРОПАМИ
Могила Пржевальского - бронзовый орел на каменном обелиске - была на берегу, недалеко от озера.
Преображенский вспоминал, что он знает о Пржевальском.
Здесь, на берегу Иссык-Куля, у могилы Пржевальского, Никифор Антонович понял значимость этого крутого и, на первый взгляд, надменного человека. Почему в завещании Пржевальский велел похоронить себя на берегу безвестного европейскому миру озера? Не потому ли, что своим трезвым, далеко прицеленным умом он понимал: судьбы многих наций разрешаются в едином историческом русле, у русских больше общего с тюркоязычными народами, чем с европейским Западом? Разве не он, один из первых русских, почувствовал то глубинное движение к соединению наций, которое свершилось только при Советской власти, власти рабочих и крестьян.