Загадки истории. Франкская империя Карла Великого
Шрифт:
Таким образом, основой франкского войска были полноправные свободные вооруженные общинники, одновременно являвшиеся также носителями верховного суверенитета всего племени. Те же руки, которые держали мотыгу, чтобы обрабатывать землю, и стрекало, чтобы погонять скот, при необходимости брались за меч и копье. Мирные переселенцы были одновременно армией вторжения, а воины франкского войска – обычными скотоводами и землепашцами. В этом была главная сила германцев и, возможно, в этом состояло их главное преимущество перед римлянами, для которых военная служба для защиты отечества давно уже перестала быть «священным долгом и почетной обязанностью». Заинтересованные в получении новых земель и военных трофеев франкские воины-общинники составляли высоко мотивированное войско, готовое терпеть жару и стужу, слякоть и промозглую сырость, раны и болезни – словом, все лишения далеких переходов и боевых действий, ради получения в итоге заветных богатств и обретения нового дома, где можно было бы зажить мирной зажиточной жизнью. Важным при этом и в походе, и на полях сражений оказывалось боевое братство, крепко сплоченное кровным родством, когда отцы сражались в одном отряде бок о бок с сыновьями, дядья – с племенниками, деды обучали пользоваться оружием внуков. Не подвести родственников, не посрамить себя в глазах сородичей было в таких условиях
Наконец, многие античные и средневековые авторы, а вслед за ними и современные исследователи отмечают чрезвычайную воинственность германцев, для которых проявить доблесть на поле боя и, тем самым, обрести общественный престиж было гораздо важнее, чем захватить богатые трофеи. Франки прежде всего были стремившимися к славе воинами, и лишь потом – грабителями и захватчиками.
Трепетное отношение к оружию и военному делу у германцев ярко описал Тацит: «…никто не осмеливается, на перекор обычаю, носить оружие, пока не будет признан общиною созревшим для этого. Тогда тут же в народном собрании кто-нибудь из старейшин, или отец, или родичи вручают юноше щит и фрамею – это их тога, это первая доступная юности почесть; до этого в них видят частицу семьи, после этого – племени.<…>…выйти живым из боя, в котором пал вождь – бесчестье и позор на всю жизнь; защищать его, оберегать, совершать доблестные деяния, помышляя только о его славе – первейшая их обязанность: вожди сражаются ради победы, дружинники – за своего вождя. Если община, в которой они родились, закосневает в длительном мире и праздности, множество знатных юношей отправляется к племенам, вовлеченному в какую-нибудь войну, и потому, что покой этому народу не по душе, и так как среди превратностей битв им легче прославиться, да и содержать большую дружину можно не иначе, как только насилием и войной; ведь от щедрости своего вождя они требуют боевого коня, той же жаждущей крови и победоносной фрамеи; что же касается пропитания их от простого, но обильного угощения на пирах, то они у них вместо жалованья. Возможности для подобного расточительства доставляют им лишь войны и грабежи. И гораздо труднее убедить их распахать поле и ждать целый год урожая, чем склонить сразиться с врагом и претерпеть раны; больше того, по их представлениям, потом добывать то, что может быть приобретено кровью – леность и малодушие».
Крайне своеобразным долгое время оставалось во франкском обществе положение вождя, при котором знатность рода обязательно должна была подтверждаться личною доблестью и заслугами. «Выдающаяся знатность и значительные заслуги предков даже еще совсем юным доставляют достоинство вождя, – пишет Корнелий Тацит, – все прочие собираются возле отличающихся телесною силой и уже проявивших себя на деле, и никому не зазорно состоять их дружинниками. Впрочем, внутри дружины по усмотрению того, кому она подчиняется, устанавливаются различия в положении; и если дружинники упорно соревнуются между собой, добиваясь преимущественного благоволения вождя, то вожди, стремятся, чтобы их дружина была наиболее многочисленной и самой отважной. Их величие, их могущество в том, чтобы быть всегда окруженными большой толпою отборных юношей, в мирное время – их гордостью, на войне – опорою. Чья дружина выделяется численностью и доблестью, тому это приносит известность, и он прославляется не только у себя в племени, но и у соседних народов; его домогаются, направляя к нему посольства и осыпая дарами, и молва о нем чаще всего сама по себе предотвращает войны». При этом, отмечает античный историк, «…если дело дошло до схватки, постыдно вождю уступать кому-либо в доблести, постыдно дружине не уподобляться доблестью своему вождю».
Такое описание положения вождя позволяет видеть в нем фигуру, значимую не столько благодаря принадлежности к определенному уважаемому роду, сколько вследствие собственных заслуг и свершений, престижа и харизмы. Мало было принадлежать к знатному роду, следовало делом доказать свою избранность богами. Такое положение вождей, как можно судить из общего контекста свидетельств источников IV–V вв. и даже VI в., сохранялось во франкском обществе устойчиво и долго. Знать франков была немногочисленной, а ее возвышение над рядовыми общинниками было в значительной степени символическим, не выходя за пределы, обычные для позднепервобытного варварского общества.
Тем более значимым является тот факт, что именно на эпоху правления Хлодвига пришелся важный процесс трансформации, перерождения природы власти, позволивший ему из первого среди равных, выборного варварского вождя, правящего не только, и даже не столько благодаря своему происхождению из знатного рода, сколько личным заслугам и храбрости, превратиться в безусловного верховного правителя, могущего повелевать своими подданными не считаясь с их мнением.
Безусловно, могущество и всевластие Хлодвига не стоит преувеличивать, его власти было далеко до всевластия древневосточных деспотов либо европейских абсолютных монархов Нового времени. Однако определенное и очевидное как для современников, так и для стороннего наблюдателя усиление властных позиций франкского короля все же произошло. Наиболее наглядно произошедшее изменение отражено в приведенной Григорием Турским полулегендарной истории о Хлодвиге и строптивом воине, пожелавшем, чтобы вождь придерживался древних традиций и не смел претендовать на большее, чем ему положено.
Сюжет этой истории связан с событиями, произошедшими после одержанной победы над Сиагрием, когда франкские воины захватили богатые трофеи, разграбив множество христианских церквей и часовен. В это время авторитет Хлодвига, мужественно сражавшегося удачливого победителя, сильного и опасного врага, должен был быть среди воинов непререкаем. Впрочем, все оказалось гораздо сложнее. Давние варварские традиции того, что Прокопий назвал «народовластием», дали о себе знать даже почти четыре столетия спустя после того, как Тацит написал, что о наиболее значительных делах совещаются и принимают по их поводу решения все соплеменники, и, более того, существуют «дела, решение которых принадлежит только народу».
«В то время (после победы над Сиагрием и его казни – прим. автора) войско Хлодвига, – сообщает Григорий Турский, – разграбило много церквей, так как Хлодвиг был еще в плену языческих суеверий. Однажды франки унесли из какой-то церкви вместе с другими драгоценными вещами, необходимыми для церковной службы, большую чашу удивительной красоты. Но епископ той церкви (по сообщению «Хроники» Фредегара это был епископ Ремигий (Реми) Реймсский – прим. автора) направил послов к королю с просьбой, если уж церковь не заслуживает возвращения чего-либо другого из ее священной утвари, то по крайней мере пусть возвратят ей хотя
Исследователи по сегодня не сошлись во мнениях, кем же был тот франкский воин, который осмелился перечить Хлодвигу и в итоге поплатился за это жизнью. Рядовым дружинником? Знатным военачальником? Однако так ли уж это важно для оценки властного положения вождя франков в глазах воинов племени, а также собственных представлений Хлодвига о пределах, до которых простиралась его власть?
Из приведенного Григорием Турским рассказа, который чуть ли не дословно повторен в «Хронике» Фредегара, можно увидеть, что подавляющее большинство воинов, все, за исключением одного, были готовы признать неограниченность власти Хлодвига, соглашаясь на то, чтобы он поступал, как ему будет угодно, поскольку никто не смеет противиться его воле. Казалось бы, это свидетельствует об общепризнанном могуществе и всевластии франкского правителя. Однако стоило найтись всего лишь одному несогласному, как сила традиции перевесила не только волю короля, но и согласие большинства покориться ей и признать за правителем право действовать по его собственному усмотрению. Хлодвиг вынужден смириться с требованием всего лишь одного воина, который в изложении Григория Турского и фредегаровой «Хроники» представлен всего лишь завистливым, глупым и вспыльчивым выскочкой, у которого, к тому же, еще даже молоко на губах не обсохло. Если этот дерзкий наглец, который подобно гомеровскому Терситу, «меж безмолвными каркал один, празднословный / В мыслях имея всегда непристойные многие речи / Вечно искал он царей оскорблять, презирая пристойность», действительно был таким, каким его описывают источники, тогда поведение короля в ответ на его выходку тем более показательно. Ведь Хлодвиг, по свидетельству источников, отступил не перед умудренным опытом и убеленным сединами заслуженным воином, а перед молодчиком, не примечательным ничем, кроме своей вызывающей выходки. Выходит, король спасовал отнюдь не лично перед нахальным молодчиком, но не решился идти против освященной временем вековой традиции, даже если все остальные воины были согласны признать за ним такое право.
Почему он не решился жестоко наказать зарвавшегося горлохвата немедленно, тут же, у всех на глазах, чтобы другим неповадно было перечить королю? Видимо, на то были столь веские основания, что даже «скрывая в душе вечную рану» (Григорий Турский, а вслед за ним и «Хроника» Фредегара цитируют здесь строку из знаменитой «Энеиды» Вергилия), Хлодвиг был вынужден проглотить прилюдное оскорбление, затаить обиду и вынашивать план отмщения.
Чего же опасался король франков, не решившийся наказать охальника сразу? Скорее всего, непонимания и недовольства со стороны безгранично преданных в тот момент, но могущих легко изменить свое мнение воинов. Видимо, управленческие права короля в это время все еще были существенно ограничены общеплеменным собранием всех свободных воинов-общинников. И одно дело спросить разрешения у всех вольных полноправных соплеменников на единократное отступление от правил раздела добычи и получить его единогласно, и совсем другое – столкнуться с противодействием традиции и пойти против нее, пусть даже о ней напомнил всего лишь один воин, каким бы глупым юнцом он бы ни был. Судя по всему, опасения Хлодвига были небезосновательны, ведь даже через год, отомстив обидчику, король франков обставил все таким образом, словно наказал его за небрежное отношение к оружию, а не за эпизод с чашей. И лишь в конце, чтобы ни у кого не оставалось сомнения о том, что на самом деле послужило первопричиной королевского гнева, были брошены слова о суассонской чаше, предназначавшиеся отнюдь не слуху уже зарубленного и потому не могущего быть внимательным слушателем воина. Эта, несомненно, полная злой радости фраза франкского вождя, жестоко отомстившего обидчику, была адресована стоявшим вокруг воинам. И ее смысл был прост и понятен: не стоит прикрываться традицией и обычаем, когда пытаешься идти против короля. Правитель, если захочет, то и не нарушая никаких вековых устоев и даже подчеркивая, что действует исключительно в их рамках, найдет возможность убедительно настоять на своем и утвердить свою власть, пусть даже это будет год спустя.
Произошедшее, несомненно, было умело использовано Хлодвигом для укрепления собственного положения франкского правителя. Ведь тот страх, который внушил он воинам своим поступком, не прошел бесследно. И особенно весомым при этом был тот факт, что королю не пришлось при этом нарушать какие-либо традиции, что он лишь удачно использовал представившуюся возможность, не давая при этом повода обвинить себя в тирании. Внушенный Хлодвигом страх не был связан с недовольством его поступком и не мог быть использован для оправдания призывов к низложению короля. Так франкский вождь, обладавший условной властью и зависевший от стихийного выбора воинов-соплеменников, постепенно превращался в короля, власть и положение которого не были столь зависимы ни от традиции, ни от силы общественного мнения. Важным элементом при этом стало утверждение за королем права на вооруженное насилие по отношению к своим подданным, пусть даже правителю и полагалось найти формальный повод для того, чтобы обосновать и, тем самым, оправдать это насилие.