Загадки колдунов и властителей
Шрифт:
Я нигде не видел улицы более узкой и крутой, чем Де Осейль. Она взбегала в гору и считалась пешеходной, потому что в нескольких местах приходилось подниматься вверх по лестнице, а в конце она упиралась в высокую, увитую плющом стену. Улица была вымощена булыжником, местами — каменными плитами, а кое-где проглядывала голая земля с едва пробивающейся буровато-зеленой растительностью. Дома — высокие, с островерхими крышами, невообразимо древние, шаткие, покосившиеся в разные стороны. В некоторых местах дома, стоявшие друг против друга и накренившиеся вперед, почти соприкасались посреди улицы, образуя что-то вроде арки, затеняя мостовую внизу. От дома к дому на другой стороне было переброшено несколько мостиков.
Но
Моя комната была единственной жилой на пятом этаже почти пустого дома. В первый же вечер я услышал странную музыку, доносившуюся из мансарды под островерхой крышей, и на следующий день поинтересовался у старого Бландо, кто играет. Он сказан, что играет на виоле старый немец, глухой чудак. Судя по записи, его зовут Эрих Занн. По вечерам он играет в оркестре в дешевом театре. Бландо добавил, что Эрих Занн поселился в мансарде под самой крышей, потому что любит играть в поздние часы, вернувшись из театра. Окно в мансарде было единственным местом, откуда открывалась панорама за стеной, замыкающей улицу Де Осейль.
С тех пор я каждую ночь слышал игру Занна, и хотя она не давала мне спать, я был словно околдован ею. Меня не покидала уверенность, что я никогда раньше не слышал ни одной из мелодий, которые он играл. Хотя я и не был тонким знатоком и ценителем музыки, я заключил, что Занн — композитор, наделенный редким даром. Чем больше я его слушал, тем больше меня зачаровывала его музыка. Через неделю я решил познакомиться с музыкантом.
Однажды поздним вечером, когда Занн возвращался с работы, я перехватил его в коридоре и сказал, что хотел бы с ним познакомиться и побывать у него в мансарде, когда он будет играть. У Занна, маленького, худого, согбенного, в потертом костюме, было насмешливое лицо сатира, голубые глаза и почти лысая голова. Мое обращение, казалось, его сначала рассердило и испугало. Но в конце концов несомненное дружелюбие смягчило старика, и он нехотя сделен мне знак следовать за ним по темной шаткой чердачной лестнице. Его комната, одна из двух мансард, притулившихся под крышей, выходила на запад, к высокой стене в верхней части улицы. Просторная комната казалась на вид еще больше: она была очень пустой и запущенной. Узкая железная кровать, грязный умывальник, большой книжный шкаф, железная подставка для нот, шаткий некрашеный стол и три старомодных стула составляли всю меблировку. На полу в беспорядке валялись кипы нотных листов. Дощатые стены комнаты, судя по всему, никогда не штукатурили. Пыль, лежавшая повсюду толстым слоем, и паутина усиливали общее впечатление запущенности и заброшенности. Вероятно, прекрасный мир Эриха Занна находился далеко отсюда, в космосе воображения.
Движением руки глухой старик предложил мне сесть и, закрыв дверь на деревянный засов, зажег вторую свечу Потом он достал из побитого молью футляра виолу и уселся на самый устойчивый из шатких стульев. Он не поинтересовался, что бы я хотел услышать, и принялся играть по памяти. Я зачарованно больше часа слушал незнакомые мелодии, видимо его собственного сочинения. Лишь опытный музыкант смог бы определить их суть. Они немного напоминали фуги с повторяющимися пленительными пассажами, но я сразу отметил, что в них отсутствовала таинственность, свойственная той музыке, которую я слышал раньше в одиночестве в своей комнате.
Те памятные мелодии преследовали меня, и я часто напевал или насвистывал их, слегка перевирая. Когда скрипач положил наконец смычок, я спросил, не сыграет ли он одну из них. При этой просьбе на сморщенном лице
Опасливый взгляд старика напомнил мне эти слова, и у меня возникло искушение увидеть широкую, захватывающую дух панораму — залитые лунным светом крыши, огни города у подножия горы — то, что из всех обитателей улицы мог увидеть лишь похожий на краба музыкант. Я шагнул к окну и раздвинул бы неописуемо грязные шторы, если бы глухой старик не проявил еще большего гнева и испуга. На сей раз он нервозно кивнул головой в сторону двери, а потом, вцепившись в меня обеими руками, попытался силой подтолкнуть к ней. Обозлившись на хозяина, я резко велел ему отпустить меня, добавив, что и сам уйду. Старик увидел негодование и вызов на моем лице и слегка разжал пальцы. Казалось, он немного поостыл. Потом он снова схватил меня за руки, но на сей раз вполне дружелюбно, и подтолкнул к стулу. Сам он подошел к заваленному бумагами столику и принялся что-то писать карандашом по-французски, напряженно, как все иностранцы.
В записке, которую он наконец протянул мне, старик призывал меня проявить терпение и сдержанность: он стар, одинок и подвержен необычным страхам и нервным расстройствам, связанным с его музыкой и некоторыми другими обстоятельствами. Далее Занн писал, что получил удовольствие от интереса, проявленного мной к его творчеству, и приглашал в гости снова, заклиная не обращать внимания на его эксцентричное поведение. Он не в состоянии играть другим свои фантазии и слушать их в чужом исполнении. К тому же он не переносит, когда чужие прикасаются к чему-либо в его комнате. До нашей встречи в коридоре он и не подозревал, что мне слышна его игра, и теперь просил меня переселиться, с согласия Бландо, пониже, где мне не будет слышно его музицирование. Занн изъявлял желание покрыть разницу в оплате.
Разбирая его скверный французский, я ощутил расположение к старику. Он был такой же жертвой физического и нервного расстройства, как и я сам. Вдруг тишину, царившую в комнате, нарушил еле различимый звук — вероятно, ставни дрогнули под напорам ночного ветра. Я, как и Занн, испуганно вздрогнул. Прочитав записку до конца, я пожал старику руку, и мы расстались друзьями.
На следующий день Бландо переселил меня в более дорогую комнату на третьем этаже. Она помещалась между апартаментами ростовщика и комнатой, которую занимал обойщик.
Вскоре обнаружилось, что Занн вовсе не стремится к общению со мной. В тот раз, когда он уговаривал меня отказаться от комнаты на пятом этаже, у меня, оказывается, сложилось ложное впечатление. Занн не приглашал меня в гости, а если я являлся незваным, он держался скованно и играл без всякого вдохновения. Это всегда происходило по ночам: днем он спал и никому не открывал дверь. Признаюсь, я не испытывал к Занну растущей привязанности, хотя его мансарда и таинственная музыка сохраняли для меня странную притягательную силу. У меня возникло странное, любопытное желание — посмотреть из окна его мансарды поверх стены на невидимый город, лежащий на склоне горы — освещенные луной крыши и шпили. Как-то раз я поднялся в мансарду в то время, когда Занн играл в театре, но дверь была заперта.