Загадочная история Бенджамина Баттона (сборник)
Шрифт:
Сейчас он поздоровался с Эвелин подчеркнуто нежно.
– Поскорее переодевайся, Гарольд, – сказала она поспешно. – Мы идем к Бронсонам.
Он кивнул.
– Не так уж долго я переодеваюсь, дорогая. – И с этими словами направился в библиотеку.
Сердце Эвелин заколотилось.
– Гарольд! – воскликнула она прерывающимся голосом и пошла за ним. Он закурил сигарету. – Поторопись, Гарольд, – повторила она, остановившись в дверях.
– Но почему? – спросил он с легким раздражением. – Ты сама ведь еще не одета, Эви.
Он растянулся в кресле и развернул газету. Эвелин похолодела –
Но тут Гарольд поднялся и, бросив газету, подошел к ней.
– Эви, милая! – сказал он, нагибаясь, чтобы обнять ее. – Ты не сердишься на меня за вчерашнее? – она, дрожа, прижалась к нему. – Конечно, я знаю, что с твоей стороны не было бы ничего, кроме дружбы, хотя ты и вела себя неосмотрительно. Но все мы делаем ошибки.
Эвелин почти не слушала. Она думала, что может быть, обняв его, сумеет незаметно вывести из библиотеки на улицу. А если сделать вид, что ей дурно, и попросить, чтобы он отнес ее в спальню? Нет, он просто уложит ее на кушетку и пойдет за виски.
И тут ее волнение достигло предела: она уловила еле слышное поскрипывание половиц в столовой. Фред решил уйти через черный ход! Вдруг по всему дому разнесся звук, гулкий, как удар гонга. Гедни задел локтем большую хрустальную чашу. У Эвелин сердце оборвалось.
– Что это? – вскрикнул Гарольд. – Кто там?
Она сильнее прижалась к нему, но он вырвался, и ей показалось, что на нее рушится потолок. Распахивалась дверь кладовки, послышалась возня, загремел таз, и она, не помня себя от ужаса, вбежала в кухню и зажгла свет. Рука ее мужа медленно сползла с шеи Гедни. Он замер, и удивление на его лице сменилось гримасой боли.
– Вот так-так, – проговорил он растерянно и повторил: – Вот так-так!
Он повернулся, точно хотел снова броситься на Гедни, но сдержался, весь как-то вдруг обмяк и горько усмехнулся:
– Ах вы… ах вы…
Эвелин с отчаянной мольбой в глазах обняла его, но он оттолкнул ее и, побелев как мел, опустился, потрясенный, на табурет.
– Значит, ты меня дурачила, Эвелин? Ну и чертовка же ты… Чертовка…
Еще никогда ей не было так стыдно, никогда она так его не любила.
– Она тут ни причем, – виновато пробормотал Гедни. – Я пришел…
Но Пайпер только покачал головой. Лицо у него было такое, словно его ударили по голове и он лишился способности соображать. Его взгляд, ставший вдруг беспомощным, задел в Эвелин глубоко скрытую, прежде молчавшую струну и ее охватил неистовый гнев. Слезы обожгли ей веки, она топнула ногой, руки скользнули по столу, словно в поисках оружия, и она в ярости кинулась к Гедни.
– Вон! – пронзительно закричала она, беспомощно колотя кулачками по руке, которую он выставил перед собой. Ее темные глаза сверкали. – Это все из-за вас! Убирайтесь вон! Вон! Вон отсюда!
II
В тридцать пять лет миссис Пайпер была, по мнению женщин, еще хороша, мужчины же утверждали, что от ее прелести не осталось ничего. Возможно, дело было в том,
Эвелин перестала подчеркивать свою улыбку через месяц после сцены с Фредди Гедни. Внешне жизнь ее не переменилась. Но в те краткие минуты, когда она узнала, насколько велика ее любовь к мужу, ей стало понятно, как глубоко она его ранила. Месяц она боролась с его страдальческим молчанием, безумными упреками и обвинениями – убеждала его, жалко пыталась приласкаться к нему, а он горько над ней смеялся, но потом и она замкнулась в молчании, их разделила невидимая, непреодолимая стена. Переполнявшую ее любовь она теперь изливала на Дональда, своего маленького сына, вдруг почти с изумлением осознав, что он часть ее самой.
Прошел год, и общие интересы и обязанности и какая-то случайная искра, уцелевшая от прошлого, вновь сблизили мужа и жену, но после короткого прилива страсти Эвелин поняла, что великая возможность упущена. От прошлого не осталось ничего. Она могла стать хранительницей молодости и любви их обоих, но долгое молчание медленно иссушило живой источник чувства, и в ней умерло желание вновь испить из него.
Впервые она начала искать дружбы женщин, предпочитать уже читанные книги и понемножку шила, приглядывая за двумя своими детьми, в которых души не чаяла. Ее тревожили всякие мелочи – стоило ей увидеть крошки на обеденном столе, и она теряла нить разговора. Мало-помалу она стала осознавать свой возраст.
День своего тридцатипятилетия она провела в хлопотах – гости были приглашены в последнюю минуту, и под вечер, стоя у окна спальни, она почувствовала, что страшно устала. Десять лет назад Эвелин прилегла бы отдохнуть, но теперь она не решалась оставить дом без присмотра: горничные еще убирали нижние комнаты, повсюду на полу стояли вазы, подсвечники и всякие безделушки, а рассыльного от бакалейщика, конечно, придется выбранить – и надо написать Дональду (ему уже было четырнадцать лет, и он первый год учился в школе в другом городе).
Все-таки она чуть было не легла, но тут внизу раздался плач маленькой Джули. Эвелин сжала губы, брови ее сдвинулись, глаза замигали.
– Джули! – крикнула она.
– А-а! – жалобно тянула девочка.
Из столовой донесся голос Хильды, младшей горничной.
– Она порезалась, миссис Пайпер.
Эвелин бросилась к корзинке для шитья, порывшись в ней, отыскала старый носовой платок и побежала вниз. Секунду спустя Джули уже плакала у нее на руках, а она никак не могла найти порез, хотя на платье девочки кое-где виднелись пятнышки крови.