Загадочные женщины XIX века
Шрифт:
Эти же конфиденты сообщают, что Гамбетта всегда носил в своем портфеле между визитными карточками несколько рыжих волосков, добытых в укромной части тела мадемуазель Мерсманс…
Эту реликвию Гамбетта свято хранил как свидетельство своего немонашеского образа жизни.
После капитуляции Парижа Гамбетта, которого присутствие мадемуазель Мерсманс делало все более воинственным, высокомерно заявил, что будет продолжать военные действия. Месье Тьер ответил речью, в которой назвал громогласного министра «разбушевавшимся
Задетый и разочарованный, Гамбетта в сопровождении Мари уехал в Сен-Себастьян, где снял на три месяца небольшой домик.
Однажды «великого республиканца» захотела видеть Дама.
Это была Леони Леон, прибывшая из Парижа с простодушной надеждой соблазнить, наконец, Леона Гамбетту.
Тетушка министра, которая вела дом, ответила, что «великий республиканец» очень устал и никого не принимает, и захлопнула дверь перед ее носом.
Леони Леон, в слезах, села в парижский поезд.
После трехмесячного отдыха, посвященного прогулам по берегу моря с Мари, Гамбетта, посвежевший и бодрый, вернулся во Францию, чтобы участвовать в выборах. Был июнь 1870 года. Грязный, с всклокоченной бородой, в костюме, усыпанном крошками хлеба, с пятнами соуса на жилете, он мотался по Франции и не щадил голоса. В итоге он прошел по трем департаментам: Сены, Вара и Буш-де-Роны. Он выбрал департамент Сены.
Через несколько дней он появился в Национальном собрании. Его ждало большое разочарование: месье Тьер, заручившись поддержкой большинства депутатов, дал ему понять в завуалированной форме, что его речи действуют на всех усыпляюще. Разгневанный Гамбетта сел в поезд и отправился поражать воображение провинциалов. Где только он ни побывал! Маловосприимчивый к красотам природы, он в апреле 1872 года попытался потревожить спокойствие долины Луары демократическими выкриками и россказнями.
Мари Мерсманс не могла сопровождать его и очень горевала по этому поводу. Прощаясь с ним, она устроила настоящую сцену, плакала, обвиняла Львенка в том, что он организовал поездку с единственной целью повеселиться вдали от Парижа.
Гамбетта лишь пожал плечами, но, прибыв в Анжер, написал Мари письмо, в котором пытался ее успокоить:
«Анжер, 7 апреля 1872 года, воскресенье.
Моя дорогая королева, я благополучно добрался до места, чувствую себя хорошо, хотя и брюзжу по поводу твоего несносного характера и наступивших для меня тяжелых времен.
Сегодня вечером я иду на грандиозный банкет, можешь себе представить, в каком виде я буду после него. Но надеюсь, что он принесет мне хотя бы моральное удовлетворение.
А как ты? Успокоилась? Фи, как не стыдно, а я-то старался сделать все возможное, чтобы разлука не казалась такой тяжелой!
Надеюсь, что в следующем письме ты порадуешь меня тем, что твои слезы высохли, что у тебя все в порядке и что ты терпеливо ждешь своего Львенка.
Что до меня, то я по-прежнему обожаю мою королеву и целую ее ножки. Львенок».
Несмотря на это письмо, страх терзал Мари. Она ответила запиской, полной ревнивых упреков.
Гамбетта
«Анжер, апрель 1872 года.
Моя милая, только что я получил твою записку. Я бесконечно благодарен тебе за то, что ты так быстро подала о себе весточку. Но, честно говоря, я удивлен твоими подозрениями. Я дам десять очков вперед самым знаменитым трубадурам в том, что касается верности прекрасной даме, и тебе это хорошо известно. Женщинам почему-то хочется верить в то, что им могут изменить, вероятно, им доставляет удовольствие выслушивать поток протестов. Что ж, я готов.
Я люблю тебя, и те отлучки, к которым меня вынуждают мои интересы, лишь укрепляют мои чувства. Какой прекрасной будет наша встреча!
Пока я не чувствую усталости. Меня очень хорошо приняли, и мои дела идут отлично. Скоро я уеду в Ле-Ман, а оттуда двинусь в Нант, где не собираюсь надолго задерживаться. Пиши мне в Брест, до востребования. Не знаю, остановлюсь ли я в гостинице или у друзей. В любом случае я сразу же напишу тебе.
Будь умницей, спи спокойно и не волнуйся.
Целую твои глазки,
Леон».
Запечатав конверт, Гамбетта позвонил и попросил служащего гостиницы отнести письмо на почту. После чего, в самом веселом расположении духа, насвистывая, он отправился к некой мадам Б., очаровательной брюнетке, в которую был влюблен вот уже три дня…
В середине апреля неугомонный Гамбетта вернулся в Париж и сразу же отправился к своей возлюбленной. «Он был счастлив и горд тем, — пишет Альбер Видаль, — что сумел в западных провинциях, поросших чертополохом шуанства, заронить семена новых идей».
Но Мари сомневалась, что он расходовал республиканское семя лишь на идеологические посевы. Поэтому она встретила его истерикой. Она рыдала, топала ногами, осыпала его упреками, которые из-за ее фламандского акцента звучали душераздирающе.
Гамбетта, потеряв самообладание, собрал свои вещи, взял свой цилиндр, гусятницу, привезенную из Тура, и ушел, хлопнув дверью.
Мари выскочила за ним на лестницу:
— Ты ведешь себя не как настоящий республиканец! — кричала она.
Гамбетта молча спускался по лестнице. Но эта фраза задела его чистую душу. Через десять минут, сидя в фиакре, который вез его домой, он задавался вопросом почему внимание к какой-нибудь лавочнице из Бекон'ле-Грани может заставить усомниться в его верности принципам…
22 апреля Национальное собрание возобновило работу в Версале. Гамбетта, страдавший от того, что на протяжении недели не произнес ни одной речи, явился на заседание, изнемогая под грузом рвущихся наружу слов.
При первой же возможности он влетел на трибуну и целый час надрывался, жестикулировал, гремел, обличал правых, оскорблял левых, нападал на центр, сводил с ума аудиторию и, наконец, оглушенный собственной речью, выдохшийся, осел, как Гвиньоль, брошенный на полку после окончания спектакля.