Заговор францисканцев
Шрифт:
Дни здесь становятся жаркими, но летний зной – ледяной холод в сравнении с пламенем, пылающим в моей груди. Подумать только, что некогда я сожалел о сокровищах Катая, которых мне не довелось увидеть, между тем как истинное сокровище ждало меня в родном городе. Я каждую ночь благодарю Бога, обогатившего меня, послав мне тебя. Когда-то я мечтал искупаться в прозрачных прудах Катая, а теперь не желаю иного, как только омыться и утонуть в твоих бездонных глазах.
Под моим окном сейчас вертится стая старух – как вороны над полем. Они кружат вдоль дороги в своих черных юбках, неотвязные, как бессонные ночи в разлуке с тобой, – но рано или поздно наполнят
Innamorato tuo [66]
Орфео.
Амата в который раз перечитывала письмо, вертя в пальцах выбившуюся из-под мантильи прядь. Разочарованная заминкой в деле Конрада, она невольно возвращалась глазами к словам любви. Орфео виделся ей счастливым, каким стал в Кольдимеццо, когда понемногу смирился с потерей друга, – с блестящими глазами и легким смехом. Она радовалась его страсти, словам, которые растопили бы сердце любой женщины: читая их, она чувствовала короткие жаркие толчки крови во всем теле.
66
Влюбленный в тебя (ит.).
Однако несколько слов письма встревожили девушку. Может быть, это просто манера речи, свойственная торговцам, но она мысленно вздрагивала, натыкаясь на сравнения с «сокровищем» и «богатством». Невольно задумаешься, в любви ли дело или он просто рассчитывает на ее состояние, чтобы исполнить свою мечту о дальних странствиях с торговыми караванами? Или знакомство с алчными женихами вроде Роффредо Гаэтани сделало ее слишком подозрительной?
Бросилось в глаза и слово «Катай» Она помнила рассказы Орфео про незнакомого ей друга Марко, который впервые увидел отца на семнадцатом году жизни. Я не позволю на столько лет бросить своего ребенка, – подумала Амата, – да и себя тоже! Ей вовсе не хотелось быть замужем на словах и вдовой – на деле. Это им с Орфео придется решить заранее. К счастью, после того как дядя Гвидо взял на себя опеку над ее имением, замужество из необходимости стало лишь приятной возможностью.
Позади послышались шаркающие шаги. Проходя мимо, дядя оглянулся на девушку: руки заложены за спину, губы поджаты от любопытства.
– Письмо от Орфео, – объяснила Амата. Дядя промолчал, но она отозвалась на вопрос в его глазах. – Я знаю, что должна бы его любить, но меня иногда беспокоят некоторые его слова. Одно знаю точно: я его предпочитаю всем другим мужчинам. Скажи, дядя, это достаточное основание для замужества?
Гвидо усмехнулся с пониманием мудреца, уже оставившего этот океан позади.
– Ответ ты получишь, когда снова увидишь его, Амати-на. Между прочим, и тот, кто женится по любви, иной раз понимает, что любовь день и ночь напролет бывает утомительна.
Амата выпятила губы, обдумывая новую для себя мысль.
– Но если я выйду замуж по какой-нибудь другой причине – разве мне не придется все равно научиться любить мужа – чтобы спасти нас обоих от отчаяния?
– Ты справишься, детка, – заверил ее дядя. – Ты выжила среди варваров – переживешь и брак с Орфео, не сомневайся.
Он продолжал прогулку, размышляя про себя: «Странное поколение. Жениться по любви! В мое время такого не бывало».
Орфео
Свита понтифика занимала весь верхний стол. Орфео поймал взглядом руку, махнувшую ему с нижнего конца зала. Фра Салимбене приберег ему место на скамье между собой и фра Джироламо д'Асколи – братом, который устроил Орфео свидание с папой. Маленький подвижный Джироламо, с тонким лицом, серебристой тонзурой и яркими голубыми глазами, казался особенно хрупким рядом с тяжелой, оплывшей фигурой Салимбене.
Григорий сегодня был в превосходном настроении, и сияние его улыбки освещало все общество. Благословляя трапезу, он добавил благодарственную молитву за благополучный исход первого дня Собора, и особенно за состоявшееся примирение с Восточной церковью.
Утром, войдя в Лионский собор, Орфео оказался зажатым у двери толпой, набившейся в поперечный неф. Впрочем, из предварительных разговоров с Григорием он, и не слыша, знал, что первым на обсуждение выставлен вопрос о прекращении раскола церквей. Привстав на цыпочки и вслушиваясь в перешептывания соседей, Орфео нашел глазами яркие облачения делегации восточной церкви, как раз когда священники вышли вперед и преклонили колени перед папским престолом, объявив во всеуслышание: «Мы принимаем главенство и все обряды Западной церкви». Далее они согласились с каждым из утверждений папы, среди которых был богословский вопрос «filioque», утверждавший исхождение Святого Духа от Отца и Сына, а также использование опресноков при литургии евхаристии.
Пока Григорий выражал свое удовольствие событиями дня, Орфео шепнул фра Джироламо:
– А что выигрывает от этого Восточная церковь?
Он не сомневался, что Джироламо, бывший посланником Григория перед императором Византии Михаилом Палеологом, отлично разбирается в тонкостях торговли.
– Очень немногое, – тихо и торопливо шепнул в ответ монах. – Мы обещали допустить греческую литургию.
– И только?
– Вы должны понимать, юный мирянин, что отступление Михаила не имеет ничего общего с религиозными материями. Его империи с каждым годом все более угрожают сарацины. Ему нужна военная помощь, и торговаться не приходится.
Окунув хлеб в чашку с бульоном, монах добавил с легкой усмешкой:
– Господь осуществляет свои намерения самыми удивительными средствами, не пренебрегая даже сарацинскими полчищами.
За столами стало шумнее, и фра Салимбене вмешался в разговор:
– Можно не сомневаться, что следующий вопрос дастся святому отцу труднее. Кардиналам понадобилось четыре года, чтобы избрать его после смерти Климента, а теперь он хочет после смерти папы запирать их по отдельным кельям. И готов лишить доходов на все время, пока проходит конклав – до избрания нового папы.
– И не только это, – Джироламо. – день будет не легче. Начнется разбор обвинений против белого духовенства. Несмотря на то, что среди прелатов – кардиналов, епископов и архиепископов – теперь было немало представителей орденов миноритов и проповедников, Григорий по-прежнему считал, что все зло мира исходит от белого духовенства: от священников и прелатов, не принесших обета послушания никакой религиозной общине.
Салимбене утер рукавом струйку соуса, стекающую по складке подбородка, и подмигнул, усмехнувшись: