Заговор генералов

Понизовский Владимир Миронович

Антон представил: «барон фон Путко». Рассмеялся. Но объяснять не стал. Зачем?.. Ему вспомнилась скромная квартира на третьем этаже на Моховой. Его отец: копна спутанных волос на большой голове, спутанная борода, торчащие на пол-ладони манжеты, к вечеру левая всегда исписана цифрами и формулами… Его нелепый, его чудаковатый, любимый его отец… Он был крестьянским сыном, пробившимся не в люди, не в верхи — в науку благодаря крестьянскому упорству и дарованию. Стал профессором Технологического института. Женился на дочери помещика, у которого некогда были в крепостных его отец, дед Антона, и прадед, и прапрадед. Романтическая история в духе Карамзина, только с приметами

иного века. Барышня-дворянка была отвергнута своей семьей. Но ни в детстве, ни в юности Антон ничего не знал об этом. Лишь чувствовал, что существует какая-то семейная тайна, потому что уж очень разными были его родители: мягкий, стеснительный, с широкими ладонями и короткой шеей отец — и переменчивая в настроениях, тщеславная и властолюбивая, русоволосая в голубоглазая, очень красивая мать. Детство и юность его прошли счастливо. Но в пятом году отец оказался в толпе студентов, высыпавших на улицу с красными флагами. На демонстрантов напала банда черносотенцев с кастетами и железными прутьями. Отец был забит ими, раздавлен их сапожищами тут же, на площади перед Технологическим институтом. Мать не смогла вынести обрушившихся на нее одиночества и нищеты. Она вернулась в лоно своей семьи, спустя два года снова вышла замуж — за барона… А Антон выбрал свой путь. Был принят в РСДРП. Вел пропагандистский кружок среди рабочих Металлического завода на Выборгской стороне. Потом с помощью давнего товарища отца, инженера Леонида Борисовича Красина, вступил в боевую организацию партии. Участвовал в нападении Камо на транспорт казначейства летом седьмого года в Тифлисе, в организации побега Ольги из Ярославского тюремного замка, в освобождении Красина из Выборгской тюрьмы… Где-то сейчас его товарищи? Где Леонид Борисович? Ольга?..

Оля, Оля… Как давно все это было… Где ты, что с тобой? Помнишь ли ты путешествие по Волге, когда мы играли роль молодоженов? Помнишь Куоккалу? Последнюю встречу и нашу — одну-единственную — ночь в Париже, в «Бельфорском льве»?.. Шесть лет назад, за неделю до возвращения в Питер и ареста, снова закончившегося рудником…

Все перемешалось в его жизни. Катя, мальчишка-прапор, думает небось, что поручик на «ты» с царем, а есаул — что он дворцовый шаркун, лишь случайно оказавшийся на передовой. Хорошенький случай: с Нерчинской каторги — на артиллерийскую позицию… Пусть думают, что хотят. Он не будет объяснять и не станет их агитировать: вряд ли удастся ему создать в палате ячейку большевиков-интернационалистов, противников мировой империалистической войны.

Катя фантазировал сам: побег из дому, кругосветные путешествия, бизани, брамсели, форштевни, пираты и красотки индиянки, и вот теперь возвращение блудного сына с Георгиевским крестом на груди. Когда мать Антона приходила, прапорщик с рвением помогал ей. Он уже поднялся с койки. Встречая баронессу, пристукивал больничными шлепанцами, будто сапогами со шпорами, речь держал изысканно-галантную. Или мать ничего не утратила от своей красоты за эти годы, или Константина пьянило присутствие аристократки — подумать только, из свиты гнусавой карги, рукой подать до… умопомрачительно подумать!

В последний приход, неделю назад, мать прощалась: она уезжала за границу, в Англию, — барона посылают с каким-то поручением.

— Ты выздоровеешь, я вернусь, и ты придешь: не будь таким бессовестным, как все эти годы!..

Значит, она ничего не знала и о его каторжных годах.

Позавчера выписался из лазарета Катя. Из цейхгауза он заявился весь хрустящий, печатающий шаг новыми, скрипящими сапогами. Путко, казалось, видел, как золотым империалом сияет

его физиономия.

Крепко, даже панибратски, обнял Антона на прощанье.

— Ну, прапор, грудь в крестах или голова в кустах! — зычно напутствовал его Шалый. — Не будешь покойником — будешь полковником!

— Предписали еще две недели санатории, — виновато отозвался Константин.

— Не манкируй, понежь свою… На передовой ее не побалуешь, — с доброжелательной насмешкой ободрил казак.

— А я надумал вместо санатории в Москву, к родителям. Сюрпризом. Два денька у них — и на фронт!

— Резон. Порадуй стариков.

— Хочу пожелать, Константин, чтобы к осени сбросили вы мундир — и в университет, — сказал Путко. — Хватит, к черту!

— Только через победу над тевтонами! — торжественно провозгласил Костырев-Карачинский. — Надежда Сергеевна, не забыли наш уговор? Вечером, после дежурства, приглашаю вас в ресторан.

В последнее время отношение прапорщика к санитарке изменилось. Он заигрывал с девушкой более настойчиво, в интонациях голоса появилась развязность. Неужто пустили корни слова его матери? Но сейчас он был сама галантность.

— Да как же я такая неприбранная? — охнула Надя. — Да я ни разу в жизни!..

— Не имеет никакого значения, — великодушно сказал Катя. — Вы во всяких нарядах прелестны. А мы, господа, давайте отметим расставание шампанским! — Он выстрелил пробкой в потолок.

Нынешнее дежурство Наденьки было первым после отъезда прапорщика.

Когда она вошла, Антон сразу уловил: что-то случилось.

— Вы не заболели?

— Нет… — голос ее звучал тускло.

— Как провели время в ресторане?

— Не надо об этом… — попросила девушка и вышла из палаты.

Сейчас, очнувшись от кошмара, он снова вернулся к прежнему, настойчиво спросил:

— Что вчера стряслось?

— Зачем? — с горечью проговорила она. Помолчала. — Снова я полный день, до дежурства, в хвостах за хлебом стояла… Мороз. Так и не выстояла. А дома братишка болеет. И сахару по карточкам другую неделю не дают… Помолчала. — А вчера, в ресторане, нагляделась: мужчин полным-полно, все молодые, краснорожие. Мясные блюда, рыбные, конфеты, шоколад, пирожные! Музыка! Будто и нет вовсе войны. Здесь каждый день покойников выносят в морг, а там… Как же так?

«Вот почему она так расстроена», — подумал он.

— Возьмите у меня в тумбочке — там и сахар и колбаса, от матери осталось. Все берите, мне не надо, буду очень рад, Надюша.

— Спасибо, миленький… И право, не откажусь: голодные мои сидят! простодушная санитарка даже хлопнула в ладоши.

— А ваш отец где работает?

— На «Айвазе» мастером был… Еще в прошлом году похоронку получили. Вот я и пошла в санитарки.

«Третий месяц ходит за мной, обмывает, кормит, поит, душу отдает, а я как дубина бездушная», — с досадой на себя подумал Антон и попросил:

— Расскажите о себе.

— О чем? — удивилась она.

— О своей жизни.

— Какая у меня жизнь, миленький? Училась. Прошлый год кончила. Как батьку убили, мама все болеет… Я пошла работать. Тянем вместе со старшим братом, с Сашкой, чтобы концы свести… Вот и вся моя жизнь, кому это интересно?

— Поверьте, мне интересно. — Он нашел ее маленькую теплую ладошку. Что-то шевельнулось в душе. Санитарка не отняла руки.

Он вспомнил давнее-давнее. Бежали они с рудника вдвоем, в кандалах, без еды. Однажды в лесу он поймал, накрыл ладонью пушистого птенца — хоть такая пища. Но тельце птенца оказалось под перышками тощим, с острыми хребтинками-спичками. Он разжал тогда пальцы и выпустил птицу…