Заговор головоногих. Мессианские рассказы
Шрифт:
Я уже писал о Малой Станице, но скажу ещё два слова: все дома в этом алма-атинском предместье походили на упавшие с неба и покорёженные от удара скворечники, облепленные птичьим помётом.
В этих скворечниках жили взъерошенные птицы с перебитыми крыльями и когтистыми лапами и их крикливые, рваные, сопливые дети.
В Борисовом бараке на полу лежала истоптанная коричневая кошма с белым тюркским узором – единственная ценность в доме, если не считать ломберного столика, покрытого зелёным сукном с многочисленными дырами – следами папиросных ожогов.
На самодельной полке стояли любимые книги – «Слова»
На стене висела маленькая тёмная темпера Михаила Шварцмана с изображением совы, глядящей как Спаситель на старинной иконе.
Мы сидели, курили, окружали себя клубами вонючего дыма, в котором зарождалась иная явь: ачинтья-бхеда-абхеда.
Меня в этой ачинтье порядочно тошнило и качало.
8. Борис, как всегда, говорил, а я слушал.
Я вечно молчал в присутствии Бориса – мычал, кивал, улыбался, соглашался.
Я благоговел перед его вдохновенными, нетрезвыми, разрушительными словами.
Борис был художником не рисующим, а говорящим.
Его изобразительная продукция казалась мне восхитительной, даже гениальной, но в количественном отношении она была ничтожна.
Карандашные наброски, маленькие рисунки пером, дюжина офортов – вот и всё, а в промежутках – речи, речи.
Он был болтуном, сказителем, рапсодом.
9. В тот незабываемый вечер, незаметно перешедший в глухую ночь с дальним собачьим лаем, Борис говорил о Пушкине.
Голая лампочка висела над нами, освещая убогую обстановку.
Облако табачного дыма занавешивало свет лампы.
Пушкин был богом Бориса.
Он понимал, что пушкинские стихи запечатлели новозаветный момент в истории русской словесности, когда она открылась мессианским путям, благодатям, ересям и блажи.
Литература отворилась как дверь, ведущая в парадиз, в Эльдорадо.
Пушкин – эта самая дверь и есть.
Борис знал это, как другой горький пьяница, – Аполлон Григорьев.
Я в своей жизни столкнулся с разными чурбанами, принижавшими Пушкина.
Среди них были писатель Эдуард Лимонов, художник Анатолий Осмоловский, поэт Дмитрий Пименов, сказавший мне, что Пушкин не поэт, а переводчик.
А вот Борис Лучанский из Малой Станицы не сомневался: Пушкин – самый гениальный из русских славословов.
И не просто гениальный, а, как сказал Достоевский, он наш Мессия: «пришёл ускорить времена и сроки».
10. Пьяный Борис затягивался дымом, выпускал его через нос и читал любезное сердцу:
На берегу пустынных волнСтоял он, дум великих полн,И вдаль глядел. Пред ним широкоРека неслася; бедный чёлнПо ней стремился одиноко.По мшистым, топким берегамЧернели избы здесь и там,Приют убогого чухонца;И лес, неведомый лучамВ тумане спрятанного солнца,КругомЧёрт подери, какая правда!
Мы сами были в «бедном челне», среди «чёрных изб» Малой Станицы, в «неведомом лучам» табачном тумане.
Мы сидели в «приюте убогого чухонца».
Мы находились на краю мира, в глухом углу империи, где было холодно и дико.
Всё как в пушкинских строках!
Поэтому-то нас и трясло как в лихорадке.
А Борис читал дальше:
…Отсель грозить мы будем шведу,Здесь будет город заложёнНа зло надменному соседу.Природой здесь нам сужденоВ Европу прорубить окно,Ногою твёрдой стать при море.Сюда по новым им волнамВсе флаги в гости будут к нам,И запируем на просторе.В этих стихах слышалось обещание иного: дерзания, прорыва в большой мир, цветения чужеземных флагов, – избавление слышалось.
В этих стихах была не тупая поступь государства, а обетование простора.
Мы с Борисом Лучанским пили ядовитый алкоголь и курили грубый табак именно ради этого: отпущения на волю.
11. А он, пьяный в дым, опять читал на память:
Люблю тебя, Петра творенье,Люблю твой строгий, стройный вид,Невы державное теченье,Береговой её гранит,Твоих оград узор чугунный,Твоих задумчивых ночейПрозрачный сумрак, блеск безлунный,Когда я в комнате моейПишу, читаю без лампады,И ясны спящие громадыПустынных улиц, и светлаАдмиралтейская игла…И вот, когда он это читал, закутанный в синее облако, случилось нечто необыкновенное.
Чудо – вот что произошло.
Оно длилось всего минуту, а может, и короче, но было божественно.
12. Итак: вместо Бориса Лучанского из табачного тумана выплыл Александр Сергеевич Пушкин – поэтический гений, неугасимая лампада и огненный столп, дуэлянт и любовник, смутьян и аристократ.
Да, это был он – маленький, темноликий, с чёрными блестящими локонами, странными чертами лица и сияющими глазами то ли пророка, то ли отрока.
Только это был нищий Пушкин, совершенно обездоленный, родившийся в семье бедного еврея Зямы Иосифовича Лучанского.
Он учился в средней советской школе, потом в алма-атинском Художественном училище, но был оттуда изгнан.
Потом он жил со своей мамой в бараке, читал чудные книги, рисовал на бумаге акварельными красками и тушью, слонялся по геологическим экспедициям в качестве разнорабочего, служил сторожем в пожарном депо, опять рисовал на клочках ватмана, мечтал о мировой славе, влюблялся, пил, курил, родил дочь, совокуплялся под забором, нищенствовал, изрыгал проклятья…