Заговор головоногих. Мессианские рассказы
Шрифт:
Он уже не был величайшей звездой русской поэзии, чей памятник стоял в Москве на Страстной площади, но превратился в окончательно обалдевшего и ожесточённого, изголодавшегося и оказавшегося без всяких средств к существованию А. С. Пушкина, заброшенного беспощадной судьбой в яблочную Алма-Ату – на её самую ублюдочную, гнилую окраину.
Слово даю, я был свидетелем этого богоявления Пушкина – его возникновения из дымного облака в тёмную зимнюю ночь в Малой Станице в ранние годы брежневского
Никогда мне этого не забыть…
13. А потом случилось катастрофическое.
Было уже, оказывается, три часа ночи, когда я увидел Пушкина.
Я сидел перед ним – ошалевший, упившийся и накурившийся, утопая в табачном мареве и благоговении.
И тут в дверь камышового барака кто-то громко постучал:
– Бам-бам!
У меня душа в пятки ушла.
В следующее мгновение дверь распахнулась, будто её ветер с петель сорвал.
И вошёл мой отец – бледный, кипящий, рассерженный.
Он приехал забрать меня, нерадивого старшеклассника.
Он узнал адрес Лучанского в милиции (у отца был знакомый юрист, читавший лекции в милицейской академии).
Он схватил меня за руку и потащил на промозглую, дремучую, провонявшую углём улицу, где его ждало такси, и, шепча слова родительского негодования, втолкнул в машину и увёз прочь с первобытной окраины.
А я, дурак, даже не успел пожать руку Пушкина на прощание.
Даже не успел выразить ему свою благодарность и ликование.
Именно поэтому я – вечно терпящий неудачу мелкий бес, болтливый бездельник, плагиатор и обормот.
Похищение куртки Андреаса Баадера из бара Rumbalotte Continua
У нас об этом не говорят, но в Аргентине находят всё новые тайные захоронения лиц, не поддающихся идентификации.
1. Rumbalotte Continua – был такой писательский бар в Берлине, в районе Пренцлауэр-Берг, на тихой улице Metzer Strasse.
Просуществовала эта Румбалотта лет пять, с переменным успехом, а потом протухла и сгинула.
Заправлял Румбалоттой Берт Папенфюз – известный поэт, чьи стихи можно найти в любой антологии современной немецкой поэзии.
А Папенфюзом заправляла Марайле – блондинка с комплекцией валькирии и характером Фридриха Прусского, которая почему-то невзлюбила нас с Барбарой (как, впрочем, и большинство людей – мы мало кому нравимся).
Но речь здесь не о нас, а о Папенфюзе и его баре Румбалотта Континуа.
Этот Папенфюз – личность весьма разносторонняя: поэт, содержатель бара, анархист, редактор журналов Sklaven и Abw"arts! великий пропагандист Егора
Папенфюз происходил из ГДР, из берлинского культурного андеграунда, и имел репутацию вечного оппозиционера и поборника всего революционного, непризнанного, гонимого.
В юности он косил под панка, считался надеждой немецкой поэзии и поэтому мог почти беспрепятственно перемещаться из ГДР в ФРГ и читать там свои стихи, то есть занимал довольно-таки привилегированную позицию, хотя до Хайнера Мюллера ему было далеко.
Я познакомился с Папенфюзом давным-давно – году примерно в 1992-м, когда впервые попал в Берлин.
В тот приезд я принимал участие в поэтическом чтении, организованном московскими и берлинскими стихослагателями.
В российской группе были Пригов, Рубинштейн и кое-кто ещё, но я помню только этих двух и, кажется, Кибирова.
А из немецкой команды в памяти остался лишь Папенфюз, а остальные выветрились.
Российские поэты велели мне первым читать стишки.
Такое решение было принято ими неспроста: они опасались, что я учиню какой-нибудь скандал, и хотели от меня поскорее отделаться, хотя, разумеется, я мог учинить скандал и в самом начале вечера.
Мне было плевать, в какой очередности читать.
Я вышел и пропел стих, который сочинил специально для этой оказии.
Не думаю, что это было гениальное стихотворение.
Скорее, это было нахальное стихотворение, в котором я посылал к чёртовой бабушке всё, что пришло мне в голову: тогдашнего канцлера Германии Гельмута Колля, тогдашнего президента России Бориса Ельцина, тогдашний мировой капитализм, все поэтические чтения на свете, конкретно это поэтическое чтение в Берлине, всех поэтов, которые в нём участвовали, всех слушателей, которые сидели в зале (а их там было предостаточно), все аудитории, залы и холлы, в которых проводятся такого рода мероприятия, и самого себя, стоявшего перед публикой и что-то такое блеявшего.
Короче, это было довольно оскорбительное и забавное стихотворение-оскорбление, стихотворение-ругательство, стихотворение-выпад, своего рода диатриба или филиппика.
Но главное, конечно, заключалось не в том, что я читал, а как.
А читал я так, будто делал это в первый и последний раз, а потом хоть потоп.
Я читал извиваясь, как морской гад, щупая свой член, как больной, и брызгая слюной, как лама в берлинском Zoo.
В результате моё чтение получилось заводным и вызывающим – в духе Катулла, Гелиогабала, Нерона и Марка Фурия Бибакула.