Заговор графа Милорадовича
Шрифт:
Елизавета Алексеевна практически не перенесла смерти супруга. Она слегла, и так и оставалась в Таганроге, не в силах сопровождать перевозку гроба с телом мужа. 21 апреля она все же выехала из Таганрога, но 4 мая 1826 года умерла на пути в Петербург в Белеве — неподалеку от Орла.
Утром 13 декабря 1825 года Пестель был арестован в Линцах под Тульчиным. Если петербургские заговорщики действительно верили в готовность Пестеля выдать всех, то они могли считать, что заговор пришел к полному концу.
Конспираторам оставалось только тихо ждать ареста — именно так и вело себя подавляющее большинство членов тайных обществ, находившихся в провинции, включая и самых ярых инициаторов цареубийства. Вероятно, что так же повели бы себя и все остальные, если бы не грозные
Вопрос о задержании Н.М.Муравьева и З.Г.Чернышева был поднят Милорадовичем в Петербурге 12 декабря — после прихода письма Дибича от 4 декабря.
На тему о технических подробностях завязалась было целая дискуссия между Милорадовичем и московским генерал-губернатором князем Д.В.Голицыным, к чьей территории и принадлежало Тагино: последний явно не мечтал без должных оснований вламываться в имение одного из виднейших иерархов России и арестовывать в его присутствии его собственного зятя и единственного наследника-сына. Но основания тут же возникли: сначала в Москву пришла весть о восстании 14 декабря и гибели Милорадовича, а 16 декабря последовал категорический приказ об аресте названных заговорщиков и тщательном изъятии компрометирующих их бумаг, отданный А.Н.Потаповым — дежурным генералом Главного штаба, заместителем Дибича в Петербурге.
Арест Никиты Муравьева произошел в Тагине 20 декабря, а Чернышева — там же парой дней позднее (власти даже теперь еще колебались!). Но вот какие-либо бумаги Муравьева политического содержания обнаружены не были; у Захара Чернышева их и быть не могло!
Вот как это объясняет академик Н.М.Дружинин — автор солидного исследования, посвященного жизни и деятельности Муравьева: «На первом же допросе Н.Муравьев должен был ответить, в чем состояла его конституция и им ли одним была написана. «Написана была конституция мною одним, содержание оной было обширно и, буде желают, я оное изложу на бумаге» — таков был сжатый ответ Н.Муравьева. По-видимому, Н.Муравьев опасался, что [Следственный] комитет начнет поиски его проекта, и поспешил предупредить их следующим заявлением: «В Нижегородской губернии занемог я трудно, и как я при себе имел написанный проект конституции, то почел нужным его сжечь, что и исполнил». Вероятно, подлинный текст конституции действительно был сожжен Н.Муравьевым, но не в имении матери в Нижегородской губернии, а в Тагине — Чернышевых, немедленно после приезда жандармского офицера; в домашней обстановке орловской усадьбы у А.Г.Муравьевой была полная возможность быстро уничтожить компрометирующие бумаги. После увоза арестованных А.Г.Муравьева немедленно отправилась в Петербург и, по-видимому, постаралась и там заботливо изгладить всякие следы политической деятельности своего мужа. В приложении к следственному делу Н.Муравьева мы не находим никаких личных документов, изъятых при обыске. В бумагах Н.Муравьева, сохраненных его потомками, мы увидим разнообразные исторические и военные записки, но очень редко встретим обрывки отдельных политических записей. Обзор этого семейного наследства внушает определенную мысль, что из него сознательно изъяты малейшие намеки на политические интересы и занятия арестованного декабриста. Вероятно, спокойный и методический Н.Муравьев, застигнутый неожиданным арестом и предвидевший его неизбежные последствия, успел уничтожить руками своей жены все оставшиеся вещественные улики».
Кто же, кроме самого автора этой груды бумаг, мог безукоризненно точно разделить их на опасные и безопасные? И сколько времени для этого должно было потребоваться даже ему?
Совершенно ясно, что спокойный и методический Муравьев, предвидевший неизбежные последствия, самуспел уничтожить все оставшиеся вещественные улики. Он это сделал еще до отъезда из Петербурга в своем столичном доме, затем — в имении матери, где проводил немало времени в прошедшие годы и наверняка оставил немало записей (именно их уничтожение, а не комедия со сбором оброка, и было, по-видимому, главной целью поездки!), и, наконец, в Тагине, где едва ли дожидался для этого приезда жандармского офицера. Вот только последний эпизод
Вместо того, чтобы объяснить такое, мягко говоря, странное предвидение (надо же, и у Пестеля случилось такое же и примерно в то же время!), советский историк изобретает Мату Хари в лице жены Муравьева, которая умудряется добраться из орловского имения в Петербург и уничтожить бумаги в доме, где обыск должен был быть произведен сразу после отдачи приказа об аресте Муравьева! Лучше уж придумать, что она их выкрала непосредственно из следственного дела или из личного сейфа Николая I — так даже интереснее!
Не меньшее внимание должно привлечь предположение Дружинина, что Муравьев опасался, что комитет начнет поиски его проекта, и поспешил предупредить это не чем-нибудь, а немедленным предоставлением требуемого текста — чтобы не искали! Вот с этим соображением следует согласиться. И дело было, разумеется, не в тексте конституции (написанный Муравьевым по памяти вариант вполне согласуется с сохранившимися экземплярами его черновиков и копий), а в том, где могут найти этот текст, если систематически примутся за поиски!? И что еще могут там найти!?
Ко всему этому нам еще предстоит возвращаться.
Внезапная смерть Александра или исчезновение, как гласит легенда, направили историю по совершенно особому руслу.
И вот тут-то четко выяснилось, что вовсе не был император Александр никаким сумасшедшим, страдающим манией преследования: официальное сообщение, пришедшее в столицу о его смерти, мгновенно инициировало осуществление государственного переворота, который, несомненно, не был импровизацией.
Может быть Александр и не понял, кто именно лично противостоял ему в качестве незримой и неслышной неотвратимой угрозы, но ее наличие этот гениальный политик и интриган ощутил и оценил совершенно безошибочно.
7. Государственный переворот 27 ноября 1825 года
Дибич, остававшийся при больном Александре I и после его смерти за главного в Таганроге, информировал курьерами царицу-мать в Петербурге и великого князя Константина Павловича в Варшаве; последнего Дибич, как и почти вся Россия, считал законным наследником престола.
Первые сведения о заболевании императора были отмечены в столице, согласно воспоминаниям и дневникам членов царской семьи, 22 ноября 1825 года, а в Варшаве — точно не известно когда (по причине, указанной парой строк ниже).
В Варшаве о смерти Александра I узнали 25 ноября 1825 года. В этот же день по официальным данным до Петербурга дошло лишь сообщение о серьезной опасности болезни, а о смерти — только 27 ноября.
Первую весть о болезни царя, равно как и последующие, Константин Павлович скрыл от окружающих (в числе их был, как мы помним, и великий князь Михаил Павлович), но впал когда-то тогда, по общему свидетельству, в тяжелую задумчивость, возраставшую со дня на день. На целые сутки вплоть до вечера 25 ноября он практически заперся от публики. Но в 7 часов вечера 25 ноября, получив извещение о смерти старшего брата, Константин немедленно объявил о кончине Александра I ближайшему окружению, а затем собрал руководство своей администрации — во главе с Н.Н.Новосильцевым.
Цесаревич поведал соратникам всю эпопею решения вопроса о престолонаследии, завершившуюся, как он ошибочно считал, письмом императора от 2 февраля 1822 года. Затем он высказал свое безоговорочное решение отказаться от престола, о чем и намеревался уведомить царицу-мать, будущего царя Николая Павловича и штаб Александра в Таганроге.
Ночь ушла на составление писем в Петербург и Таганрог, затем их начисто переписали, и под вечер 26 ноября с письмами в столицу самолично выехал Михаил Павлович.