Заговор графа Милорадовича

Брюханов Владимир Андреевич

Если бы его не терзали сомнения, то ему следовало бы вести себя предельно тихо и дожидаться, когда после сообщения о смерти Александра I вскроются запечатанные документы, хранящиеся в главных государственных учреждениях, что весьма четко предписывалось указаниями на конвертах. Не знал он и того, кто именно из царского окружения мог бы оказать ему помощь, если бы она вдруг внезапно понадобилась.

Увы, никто и никак не надоумил Николая обратиться к А.Н.Голицыну, а тот раньше времени тоже решил не вылезать с раскрытием секретов: ведь это было бы прямым нарушением царской воли — мы помним последний разговор между Голицыным и Александром I! А потом уже все оказалось слишком поздно!

Также совершенно естественно, что столкнувшись со столь затруднительной ситуацией, Николай постарался первым делом прибегнуть к помощи матери: она неоднократно

намекала ему о назначении его престолонаследником. Вполне вероятно, что он действительно получил бы от нее полезную и исчерпывающую консультацию, хотя и не факт, что она самолично читала все составленные документы, а главное — знала, что из находящихся в столице вельмож один Голицын действительно в курсе всех дел.

Но и тут незадачливого престолонаследника подстерегала неудача: Милорадович совершенно точно все предусмотрел и рассчитал. Он просто оказался третьим, отнюдь не лишним — между сыном и матерью, сорвав тем самым их доверительную беседу. Вероятно, он проявил трогательную заботу о ее нервах и вежливейшим образом выпроводил ее в опочивальню.

Затем, естественно, получилось так, что великий князь и Милорадович остались лицом к лицу. Кто из них явился инициатором состоявшегося выяснения отношений — можно понять совершенно четко, хотя заинтересованы были оба.

Великий князь, беседа которого с матерью сорвалась, горел нетерпением. Поэтому нет ничего невозможного в том, что Николай не удержался и обратился именно к Милорадовичу, который отвечал за дисциплину и спокойствие столицы и содействие которого все равно было необходимо для беспрепятственного восхождения на престол.

Но у Милорадовича был заметно более неотложный повод для выяснения отношений: он должен был сразу поставить претендента на место, а не дожидаться ни последствий возможного объяснения между великим князем и его матерью, ни дискуссий при раскрытии запечатанных документов, при которых он оказался бы в юридическом проигрыше. Поэтому он заведомо более Николая был заинтересован в разговоре, который не трудно было спровоцировать: великий князь решил никуда не уходить, а упорно дожидаться возможности говорить с матерью наедине, а Милорадовичу и вовсе некуда было спешить при таких обстоятельствах. В силу этих соображений указанный момент наиболее подходил для беседы, свидетельства о которой мы теперь приведем.

Первое из них принадлежит перу многократно цитированного князя С.П.Трубецкого, приехавшего в это время из Киева в столицу в служебную командировку и одновременно привезшего план восстания в 1826 году. Недостаток в том, что это свидетельство — не из первых рук. Итак:

«В Петербурге жил тогда частным человеком д[ействительный] с[татский] с[оветник] Федор Петрович Опочинин. Он был некогда адъютантом цесаревича и по выходе в отставку остался его другом. Помещение имел с семейством в Мраморном дворце /…/. Сближившись с Ф[едором] П[етровичем] и его женой за границей, я оставался с ними в самых коротких отношениях. Они жили, ограничиваясь малым кругом тесного знакомства. Приехав в первых числах ноября 1825 года на короткое время в Петербург, я с ними виделся почти ежедневно. Когда я приехал к нему 26-го Ноября, он рассказал мне, что в[еликий] к[нязь] Николай Павлович, как скоро получил известие о болезни императора Александра Павловича, пригласил [к] себе председателя Государственного совета князя Петра Васильевича Лопухина, члена Гос[ударственного] Сов[ета] князя Александра Борисовича Куракина и военного генерал-губернатора С[анкт]-Петербургского графа Михаила Андреевича Милорадовича и представлял им, что в случае кончины императора, он по праву, уступленному братом его Константином Павловичем, и по завещанию Александра должен наследовать престол /…/. Гр[аф] Милорадович решительно возразил, что в[еликий] к[нязь] Николай

не может вступить на престол, что законы империи не дозволяют государю располагать престолом по духовному завещанию, что воля Александра об изменении престолонаследия оставалась тайною для народа, так как и отречение цесаревича, что Александр не объявил воли своей всенародно, что во всем государстве признается наследником Константин Павлович, что если покойному государю угодно было, чтоб наследовал после него в[еликий] к[нязь] Николай, то он должен был при жизни своей объявить его наследником, и что, наконец, ни народ, ни войска не согласятся на нарушение прав законного наследника, и припишет дело измене, тем более что и государь и законный наследник в отсутствии, и гвардия решительно откажется принести присягу Николаю в таких обстоятельствах, и оттого неминуемо последует возмущение в столице, которого нечем будет утушить. Совещание продолжалось до 2-х часов ночи».

В другой редакции воспоминаний Трубецкого аналогичный текст имеет еще более выразительное продолжение и завершение: «Великий князь доказывал свои права, но гр[аф] Милорадович их признать не хотел и отказал в своем содействии. На том и разошлись».

Заметим, что Опочинин, женатый на дочери знаменитого победителя 1812 года фельдмаршала М.И.Голенищева-Кутузова и бывший адъютантом Константина Павловича в 1800–1808 гг., был действительно человеком, лично близким к цесаревичу. Опочинин в эти дни вошел в моду — перед ним прямо заискивали. Едва ли от делать нечего торчал около Опочинина и Трубецкой. И сам Николай Павлович, как будет рассказано, тоже был вынужден прибегнуть к его услугам.

Неудивительно, что после состоявшейся ночной беседы впавший в отчаяние великий князь склонился к капитуляции, о чем и поведал адъютанту, — но это еще не было его окончательным решением! Возникает вопрос: почему Николай все-таки не решился снова обратиться к матери за помощью — ни этой же ночью, ни утром, ни позднее? Это мы рассмотрим чуть ниже.

Остается еще разобраться с упоминанием о присутствии при объяснении между великим князем и генерал-губернатором еще и князей Лопухина и Куракина; последний — председатель департамента экономии Государственного Совета. И здесь мы должны прибегнуть к еще одному свидетельству — свидетельству самого Николая Павловича.

Николай I приложил массу усилий, чтобы утаить от современников и потомков ту роль, которую он сыграл в событиях ноября-декабря 1825 года. Об этом, например, буквально с дрожью негодования писал его внук — великий князь Николай Михайлович: «многие источники отсутствуют, благодаря систематическому истреблению их Императором Николаем I; другие хотя и существуют, но с большими пробелами, как, например, вся переписка Императрицы Марии Федоровны с сыном-первенцем». И большую часть дневника самой Марии Федоровны Николай сжег сразу после ее смерти в 1828 году.

Косвенным оправданием варварству Николая Павловича служит то, что его преемники, пришедшие к власти в России через век, уже не ограничивались уничтожением первоисточников, а ликвидировали также и историков, в частности — того же Николая Михайловича.

Но Николай I вовсе не был варваром, а просто истреблял нежелательные улики — вплоть до уничтожения свидетелей: по крайней мере одному из главнейших, К.Ф.Рылееву, он точно заткнул рот. Неудивительно, что современники вполне оценили подобные стремления долго правившего императора, и откровенных мемуаров главных действующих лиц ноября-декабря 1825 года практически не осталось — и это при обилии источников, принадлежащих перу второстепенных персонажей!

Совершенно не случайно одним из немногочисленных исключений являются записки С.П.Трубецкого, чудом избежавшего участи Рылеева. В данном случае Николаю I пришлось отступить перед напором влиятельнейших родственников, ходатайствовавших за этого блистательного аристократа. Это оказалось несомненной ошибкой императора, прятавшего концы в воду. Трубецкой, писавший весьма сдержанно и взвешенно и в сибирской ссылке (сказался, вероятно, пример расправы над М.С.Луниным, чересчур неосторожно рекламировавшим собственные литературные труды), и даже после ее завершения, оставил все же массу бесценных подробностей.