Заговор патриотов (Провокация)

Левашов Виктор Владимирович

Если бы она надумала присоединиться к девицам в холле гостиницы, она не сразу нашла бы клиента. Дороговато будет.

При виде Мюйра на ржаное поле набежала грозовая туча, порыв ветра прошел по ржи. Но Рита тут же взяла себя в руки, вежливо улыбнулась, загарцевала холеными ножками, отступая от двери и как бы вовлекая гостя в номер, заговорила по-эстонски.

— Нет-нет, прелестное дитя, — возразил Мюйр, входя. — Давайте говорить по-русски. Будем снисходительны к людям, которые не знают нашего языка. Это не их вина, не так ли? Им можно посочувствовать.

Они сами себя обрекают на глухоту.

Говоря это, он поставил кейс на пол, потом вручил Рите зонт и начал снимать перчатки, по очереди сдергивая их с пальцев. Когда перчатки были сняты, бросил их в шляпу и шляпу тоже вручил Рите. Затем позволил снять с себя пальто и размотал шарф.

Возраст пожилых людей можно определять по лицу и рукам, а можно и по одежде. Время, когда они переставали следовать моде, застывало в покрое их костюмов и платьев. Даже у тех, кто за модой никогда не следил. Магазинный ширпотреб тоже нес в себе отпечаток времени.

На Мюйра это правило не распространялось. Он выпадал из времени. В его черном костюме-тройке угадывались и кичливая суровость пятидесятых, и развратная избыточность наших времен с потугами модельеров внести хоть какое-то разнообразие в консервативный мужской костюм, а золотая цепочка карманных часов на жилете отсылала и вовсе к началу века.

Он остановился перед зеркалом, пригладил ладонями серые жесткие волосы на висках, кончиком мизинца расправил усы. Поинтересовался у Риты, оглядывая себя:

— Сколько, по-вашему, мне лет, милочка?

При этом он слегка подмигнул мне через зеркало: сейчас вы увидите, юноша, что я был прав, больше семидесяти восьми мне не дают. Такой у него, видно, был пунктик.

— Сто пятьдесят, — с любезной улыбкой ответила Рита.

— Вот как? — слегка удивился он, но глаза застыли, стали жесткими, мертвыми.

— Неужели больше? — тоже удивилась она. — Этого не может быть.

— Вы мне льстите. Разрешите представиться: Матти Мюйр. С кем имею удовольствие?

— Рита Лоо. Пресс-секретарь господина Ребане, — представилась и она.

— Рита Лоо, Рита Лоо, — пожевал Матти Мюйр, словно вспоминая. Но я почему-то был совершенно уверен, что он только делает вид, что вспоминает. А на самом деле все прекрасно помнит. Он был из тех, кто ничего не забывает. И ничего не прощает. И Риту Лоо он знает, а она знает его. Но оба это скрывают.

— Я знал молодого человека с такой фамилией, — сообщил Мюйр. — Да, знал. Александр Лоо. Журналист. Вы имеете к нему отношение?

— Он был моим мужем, господин Мюйр.

— Вы развелись?

— Он умер, господин Мюйр.

— От чего?

— От чего умирают люди? Вам ли этого не знать. От жизни, господин Мюйр.

— Прискорбно. Весьма прискорбно, — покивал он, но глаза оставались холодными, мертвыми. — Но неотвратимо, увы. Впрочем, почему «увы»? Смерть бывает и избавлением. Не правда ли, Рита Лоо?

У меня снова, как уже не раз за последние дни, появилось ощущение, что я попал в чужую компанию, где свои страсти,

понять которые постороннему не дано. И страсти эти такого накала, что в холле словно начало пованивать серой из преисподней.

Мюйр поднял кейс и обернулся ко мне:

— Куда прикажете?

— Прошу. — Я открыл дверь гостиной.

— Знакомый номер, — заметил Мюйр, осматриваясь. — Добрый день, молодые люди, — поздоровался он с Артистом и Мухой. — Тоже охрана?

— Да, — подтвердил я.

— Неплохо, — оценил он. — Такой охраны не было даже у меня. Гостиная. Она стала еще роскошней. Бар. Уместно. Раньше бара не было. Там — кабинет. Там — спальни. А там — музыкальный салон. Когда-то в нем стоял рояль «Бехштейн». А сейчас?

— Стоит и сейчас.

— На нем однажды играл сам Ван Клиберн. Правда, я слушал его, так сказать, по трансляции. Вы понимаете, надеюсь, что я этим хочу сказать?

— Понимаю, — кивнул я.

— Но все равно это было впечатляюще. Да, знаменитый номер. Мы называли его министерским. Он был предназначен для первых лиц: союзные министры, первые секретари обкомов. Пожив в этом номере, многие переставали быть первыми. И даже вторыми. Поразительно, как действовала на людей роскошь. Сейчас, конечно, этим не удивишь никого. Но всего лет двадцать назад... Какие разговоры велись здесь! Какие мысли высказывались! А какие трансляции передавались из спален? Наши операторы дрочили, как сумасшедшие. Сколько молодой эстонской спермы было выброшено на ветер! Совсем впустую. Если бы она пошла в дело, эстонцев было бы сейчас намного больше. Я даже приказал убрать из операторской мужчин, заменить их девушками. И что бы вы думали? Они тоже стали дрочить. Даже самые целомудренные. Ах, молодость, молодость!

До меня не сразу дошел смысл его слов. А когда дошел, я прибалдел. Муха с Артистом тоже. И Рита Лоо. Черные снеговые тучи нависли над ржаным полем, надвинулась зима с ее безысходностью. И тоска, тоска. Смерти бы, смерти. Смертушки.

Мюйр оглядел нас и сделал вид, что спохватился:

— Я сказал что-то не то? Ах да, я сказал «дрочить». Мне следовало сказать «мастурбировать». Прошу извинить. Где же господин Ребане?

Муха повернулся к двери кабинета и гаркнул:

— Фитиль! К тебе! Какая-то старая гнида!

На пороге кабинета появился Томас. Он был в темно-синем, с искрой, костюме, весь причесанный и отглаженный, кроме морды лица.

— Старая гнида? — переспросил он. — Как может так быть? Гнида не может быть старой. Если гнида старая, то это не гнида. Это уже вошка.

— Вошь, — поправил Мюйр. — В русском языке нет слова «вошка». Есть «вошь».

— Вошь, — повторил Томас. — Понимаю. Но вы не правы. В русском языке есть такое слово. «Мандавошка». Вы ко мне? Пожалуйста, заходите.

Мюйр прошествовал в кабинет. Он оставался невозмутимым. Абсолютно невозмутимым. И даже по-прежнему благодушно-доброжелательным. Только вот глаза. Если гнида может быть старой и у нее есть глаза, то такими они и были.