Заговор посвященных
Шрифт:
— Я хочу тебя, — шептала она и захватывала пылающим ртом его пересохшие от нетерпения губы.
— Что, прямо здесь? — спрашивал он шутливо.
— Почему бы и нет? — отзывалась она вполне серьезно. — Два часа ночи.
Их руки, пробежав пальцами по спинам друг друга, спустились ниже. Он сжимал в ладонях восхитительные круглые половинки и чувствовал волшебные касания пробирающихся под ремень ноготков.
На влажной земле, светя в ночи оранжевыми огоньками, догорали две длинные белые сигареты…
О этот быстрый упругий язычок! О эта мокрая ткань, закатывающаяся вверх по бедру! О эти трепетные складки обжигающей плоти!..
— Давай не так, — шепнула она, когда он уже вошел в неё и восторженно замер, опершись на спинку лавочки.
Она заставила его сесть и села
Некоторое время они шли молча. Потом он спросил:
— Мы идем к тебе домой?
— У меня теперь нет дома. Просто нужно зайти в одно место. Это близко.
— А нужно ли? — усомнился он.
— Нужно, — ответила она, и они снова помолчали.
— Помнишь рассказ О'Генри «Фараон и хорал»? Очень трудно достичь именно того, к чему отчаянно рвешься. А как только оно становится тебе не нужно, вдруг само падает к ногам.
— Что ты хочешь сказать? — настороженно прищурилась она, поворачиваясь к нему и даже останавливаясь. — Я подумала о том же. Я вернулась сюда недавно, но почти сразу решила бежать. Мне снова стало невыносимо, понимаешь, невыносимо в этом мире. А теперь с тобой… Слушай! Правда, я тоже не хочу уходить. Значит, кто-то поможет нам?
— Очевидно, — сказал он, уже понимая, кто. — А ведь порою так трудно найти свой правильный путь туда.
— Да что ты! — улыбнулась она. — «Избравший путь да пойдет по нему вдаль. И ещё дальше». Не нами сказано.
Теперь уже он остановился и пристально посмотрел на нее. Потом сказал:
— Суицид — великий грех. Неужели ты совершишь его вторично?
Обо всем, что касалось смерти, они говорили донельзя вычурно, наиболее далекими от жизни фразами.
Она ничего не ответила, и через какое-то время, старательно подыскивая слова, разговор снова продолжил он:
— Почему ты была… так странно одета? Ты всегда так ходишь… летом?
Собственно, он хотел спросить, почему она без трусов, но это прозвучало бы ужасно грубо, и потому он мялся. Но она поняла.
— Я сбежала от одного человека, который хотел меня изнасиловать.
— Изнасиловать? — тупо переспросил он, но интонация получилась такая, словно он удивился и не поверил.
Она поняла по-своему. Она и говорила-то теперь сама с собой.
— Н-ну, не совсем так… Просто когда я уже почти отдалась ему, вдруг поняла… даже не могу объяснить, как… А действительно, как я это поняла? Наверное, просто чутье. Как у собаки. Я вдруг почувствовала, что он из этих. Понимаешь?
— Понимаю. И ты сбежала?
— Ага.
— И это было совсем недавно.
— Ну конечно.
— И мы идем теперь туда же? Здорово.
— Что это… — начала было она и вдруг поняла.
— Пошли назад, сейчас же, поехали ко мне! — проговорил он быстро.
Но было уже поздно. Они вышли на Садовое кольцо. Оглянувшись, он увидел двоих в простой серой милицейской форме. Стражи порядка стояли почти у самого подъезда. Впереди, со стороны реки, появились ещё двое таких же. Не многовато ли для трех часов
— Это тот самый подъезд?
— Да.
— Он сквозной?
— Да! Быстрее!
Глупость, полнейшая глупость. Он же знает этот подъезд. Здесь же Сахаров жил. Андрей Дмитриевич. Еще совсем недавно. И гэбульники здесь торчали дни и ночи, дни и ночи. Что же она, с ума сошла? Куда она ведет меня?!
Конечно, их ждали внутри. Даже не у второй двери, а на лестнице, ведущей вверх. Эти уже были без формы — в характерных серых плащах. И тогда он выхватил пистолет и сразу начал стрелять. Он знал, что стрелять надо сразу. С этими по-другому нельзя: никакие угрозы и предупреждения, никакие финты не помогут — во всех остальных случаях они опередят. Он выстрелил дважды, и оба искусствоведа в штатском рухнули. Он даже удивился. Может, просто залегли? Откуда-то (из подвала, что ли?) выскочили ещё двое серых плащей. Милиция осталась снаружи. Легавые были всего лишь статисты, загонщики. Так чего же хотят великие актеры, главные охотники? Очень скоро он понял и это, когда тот, который пониже и пошире в плечах, выпустил прямо из рукава длинную очередь в нее, точно в нее, только в нее, именно в нее…
«Ну вот и все, — успел подумать он. — Давай, я жду. Почему же ты не стреляешь, серый плащ? Патроны кончились?»
Коренастый искусствовед улыбался. Улыбался странно, загадочно, словно за этой улыбкой пытался скрыть что-то совсем другое. И, оглядываясь, он не увидел, а скорее почувствовал крадущегося сзади — одного из тех, что упали первыми, и понял, понял: его не хотят убивать, его хотят разлучить с ней, навсегда, не дать ему уйти, они умеют, умеют, сволочи, ему же говорили об этом… И он выстрелил в нападавшего, а потом ещё пулю — тому, кто убил её, и ещё пулю — второму, длинному, а последние две он оставил себе, но хватило одной, хватило…
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
КЕНИГСБЕРГ — РАУШЕН, XXI ВЕК
Глава первая. НАЧАЛО ОТПУСКА
Не время спорить о природе огня для тех, кто действительно находится в горящем пламени, но время спасаться из него.
Симон Грай зажмурился, стиснул зубы и резко опрокинул на себя пластиковый ушат с ледяной водицей. Кто-то рассказал ему, что для здоровья так полезней, чем залезать под тривиальный душ, и он уже месяц проделывал это ежеутренне. Что удивительно — каждый раз было словно впервые: и страх, и удовольствие. Всякий знает, как нелегко заставить себя встать под холодные струи, например, с жуткого недосыпа или похмелья: тело вздрагивает от первых же капель, ноги сами собой шагают назад, а отступать-то некуда, и трясущиеся пальцы уже непроизвольно крутят вентиль горячей воды: потеплее, только бы потеплее… «Метод ушата» выручал и в такой ситуации — секундное напряжение, и ты опять как новенький. И настроение праздничное. Как вчера.
А вчера погуляли хорошо. Его уход в отпуск совпал с кануном Дня Империи, и все офицеры отдела от души нагрузились, начав патриотично с «Русской рулетки», а заканчивая басурманскими лонгдринками: «Бифитер» с тоником, «Джонни Уокер» с содовой, «Бакарди» с колой… Так что сегодня голова трещала не только у Симона. Да кто ж теперь этого боится? Некоторые, говорят, специально перебирают, чтобы наутро, глотая таблетки хэда, ловить вторую серию кайфа — медленно смаковать уходящую боль. Симон такой слабостью не страдал, но понять людей мог. Теперь он уже задумывался о здоровье, а по молодости лет, когда чудодейственных таблеток ещё не изобрели, сам любил иной раз надраться до поросячьего визга именно для того, чтобы утром было плохо и оставалась возможность «поиграть в алкоголика» — хлопнуть подряд пару рюмок доброго коньяка, расслабиться и вдумчиво прочувствовать, как отступают перед волшебным напитком озноб, тошнота, тяжесть в голове. Потом, конечно, все возвращалось, пусть в разбавленном, но ведь и в омерзительно растянутом по времени виде — коньяк не был лекарством, если, конечно, ты не уходил в запой. Но это уже о другом.