Заговор против маршалов

Парнов Еремей Иудович

— А группа правых? — потребовал Вышинский.

— Само собой, я был с Бухариным связан.

— Даже само собою понятно! — иронизировал про­курор.— Какие вы можете назвать конкретные факты о связях с группой правых?

— У меня была связь только с Бухариным. Том­ского я видел только в тысяча девятьсот тридцать третьем году, когда он говорил очень остро о внутрен­нем положении...

Вышинский задал вопрос о Сокольникове.

Почти теми же словами Радек описал свою встречу с загадочным Г. И продолжительность последовавшей паузы,

вместив непроизнесенное имя, была такая же, как у прокурора.

— А вы были за поражение или за победу СССР? — спросил как бы с подковыркой Вышинский.

— Все мои действия за эти годы свидетельствовали о том, что я помогал поражению,— не пожелал отвер­теться Радек.

— Эти ваши действия были сознательными?

— Я в жизни несознательных действий, кроме сна, не делал никогда.

В зале прозвучал дружный смех.

Фейхтвангер недоуменно оглянулся. Чему смеялись эти люди? Обмен репликами невольно напоминал детские игры в войну, а ведь речь шла о войне настоя­щей, о судьбах миллионов! Но прокурор упорствовал, доводя почти до абсурда перепасовку короткими фра­зами, за которой только угадывался беспощадный под­текст.

Самоуверенная бесшабашность Радека вызывала смутную тревогу.

— А это был, к сожалению, не сон?

— Это, к сожалению, был не сон,— казалось, Радек дразнит Вышинского.

— А было явью?

— Это была печальная действительность.

— Да, печальная для вас...

Конкретных фактов так и не последовало. Называ­лись фамилии, приводились подробности безумных фантасмагорических планов.

— Германии намечалось отдать Украину,— с непо­нятной веселостью рассказывал подсудимый о пред­полагаемом разделе страны.— Приморье и При­амурье — Японии.

Как бы мимоходом, хотя для защиты это могло ока­заться немаловажным, он упомянул, что собирался пор­вать с заговорщиками, рассказать обо всем в ЦК. Но прокурора ничуть не волновало, почему не реализова­лись благие намерения. Видимо, ему хотелось выставить подсудимого в самом невыгодном свете. И Радек охотно пошел навстречу, потешив заодно публику:

— Не я пошел в ГПУ, за мной пришло ГПУ.

— Ответ красноречивый,— Вышинский определен­но остался доволен.

— Ответ грустный.

Только абсолютно бездарный драматург мог состря­пать такую пьесу. Живая действительность оказалась до ужаса примитивной.

Вышинский. Это измена?

Радек. Да.

Что может быть проще? С этого они могли бы начать.

Вышинский. Сколько месяцев вы отрицали?

Радек. Около трех месяцев.

Государственный обвинитель мог торжествовать за­служенную победу.

Фейхтвангер, далекий от советских реалий, неволь­но пропускал моменты поистине драматические, кото­рые заставили затаить дыхание даже специфическую аудиторию Октябрьского зала.

Карл Радек (писатель, еврей, в прошлом видный деятель Германской компартии) вполне естественно

вызвал особое любопытство.

«То он ударял газетой о барьер, то брал стакан чая, бросал в него кружок лимона, помешивал ложеч­кой и, рассказывая о чудовищных делах, пил чай мелкими глотками»,— фиксировал Фейхтвангер при­мечательные штришки. Но, сосредоточившись на скру­пулезном описании чисто внешней стороны и вообще ощущая себя Гулливером где-нибудь в стране Лапуту, он не догадывался о том, что говорилось на закрытых заседаниях.

Отвечая на один из заданных Вышинским вопросов, Радек невзначай упомянул Тухачевского.

Имя маршала возникло как будто случайно. Проку­рор сразу насторожился и потребовал дополнительных подробностей. Это явно смутило Радека.

— Естественно, Тухачевский не знал о моей преступ­ной деятельности,— сказал он с непонятной досадой и добавил уверенно, что маршал беззаветно преданный партии боец. Просто ему, Радеку, понадобились для работы какие-то сведения об английской армии, и он через Тухачевского познакомился с Путной.

— Путна вместе со мной участвовал в заговоре,— тихо сказал Радек.

Он твердо придерживался уготованной ему роли и не хотел прибавить лишнего слова. Но, конечно, догады­вался, почему в протоколе появилось имя маршала.

Вышинский тоже не стал копать дальше, исчерпав свой интерес и к Тухачевскому, и к Путне. По сценарию Мдивани с его «грузинским троцкистским центром» играл на процессе значительно более важную роль. Тер­рористические акты против Сталина, Ежова и Берии могли послужить сигналом к государственному перевороту. В «Правде» под рубрикой «Из зала суда» напеча­тали репортаж П. Павленко «Прокурор на трибуне»: « Немного на свете прокуроров, которые могли бы позво­лить себе, требуя смерти преступников, говорить о ве­личии идей своего времени, как их осуществители».

Слог модного прозаика-публициста оставлял желать лучшего, но, по сути он ничем не погрешил против истины. Таких прокуроров, как Вышинский, на свете не было.

Будучи еще ректором МГУ, он написал серьезные монографии «Суд и карательная политика Советской власти», «Курс уголовного процесса» и даже зарекомен­довал себя глубоким знатоком тонкостей средневеко­вого права. «Оно считалось,— писал Андрей Януарьевич о признании обвиняемого,— «царицей доказа­тельств», лучшим же средством для его получения считалась пытка, физическая или нравственная, без­различно».

Не бог весть какое открытие, но все достойно, все на своем месте. Однако, заняв кресло Прокурора СССР, Вышинский диаметрально переменил свои теоретиче­ские воззрения. В секретном циркуляре санкционировал применение пыток, а в научных трудах, как всегда неопровержимо и убедительно, доказал, что признание обвиняемого действительно является «царицей доказа­тельств».

«Это измена?» — «Да». Больше ничего и не требует­ся. Совсем не детские игры. Это краткое «да» и есть « царица доказательств ».