Заговор против маршалов
Шрифт:
Она покачала головой и легонько оттолкнула его:
— Иди поиграй,— шепнула, словно маленькому.— Не надо, Маруся, я сама,— отослала домработницу, приняв блюдо с соленым арбузом.
Якир стиснул виски и заелозил, откинувшись, по парусине чехла, но пульсирующая боль продолжала взрываться черными искрами. Горящий абажур, белая скатерть и лица, немного расплывчатые,— все подернулось слабой рябью, как вода от легкого дуновения.
— Илья,— что-то хлопнуло, как откупоренная бутылка, он услышал гудок машины на улице и повторил машинально, срывая с папиросной коробки заклейку: —
— Не кури,— сказала больше по привычке жена.— Лучше поешь, хоть капельку.— Первая мысль была о сестре: «Что с ними будет со всеми?» — Бедный Илья Иванович. За что?
— За что? — он закашлялся дымом.— Яша Лившиц вот так же спросил... Заика Яша.
Об аресте замнаркома путей сообщения Лившица, в прошлом чекиста, узнали давно и как-то успели свыкнуться, не найдя объяснений. Всякий раз, когда случалось такое, приходилось повторять заново и мучить себя бесплодными догадками, что-то выстраивать, и вновь с концами не сходились концы.
Иона Эммануилович затворился в кабинете и ходил там от окна до дверей, хрипло покашливая, пока не искурил всю коробку.
Илья! Начдив-45 Илья Гарькавый! Товарищ, брат... Его-то за что? Ни в каких оппозициях не замешан. Служил в старой армии? Если можно так, ни с того ни с сего, уничтожить такого человека, командующего войсками округа... Тогда все можно. Кому это надо?
Поздно спрашивать, поздно.
Пришла пора отвечать. Не живым — тут другие пойдут разговоры — мертвым. Без них ничего не понять. А они звали, когда еще были живыми. Теперь не зовут.
Тогда, в начале тридцатых, красноармейцы приносили в штаб жуткие письма с родины. Буквы кровью наливались, как в «Страшной мести» у Гоголя. Костями стучали в окно.
«Дядьки, а дядьки, не закапывайте, бо мы ще живые!» — «Так мы сами пухнем, другий раз уж не воротимся, шоб вас закопать».
Голод выкашивал деревни, целые районы, и некому было хоронить высохшие тела. Отходили в обнимку с мертвецами. Что ни хата, то братская могила. Хоть бы семенной фонд не трогали, дали как-нибудь перебиться, так нет же, гребли подчистую: хлебозаготовки, план, чуть что — расстрел.
Якир с Дубовым бомбардировали Харьков звонками, депешами — бесполезно. И сами ничего не решают, и в Москву звонить не хотят. Станислав Косиор жестко проводил линию.
— В центре знают. Все оттуда и идет, из центра.
— И Сталин знает? Да такого просто не может быть! От Сталина скрывают.
Вместе с Якиром и Дубовым письмо подписали: секретарь Киевского обкома Демченко, Днепропетровского — Хатаевич, Одесского — Вегер.
Из Москвы пришла телеграмма: «Дальнейшие поставки хлеба приостановить, наиболее пострадавшим районам оказать помощь».
Пусть с запозданием, но справедливость восторжествовала. Мертвых не вернешь, а каждая спасенная душа — подарок. Пока живем, надеемся, радуемся.
Радость, однако, была отравлена вестью, поступившей окольным путем.
— Чем у тебя военные занимаются? — указал Ворошилову Сталин.— Они не в кооперации работают. Военные должны своим делом заниматься, а не рассуждать о том, что их не касается.
При первом удобном случае Климент
— Зачем было лезть вам с Дубовым? Вас это никак не касается. Еще и меня подвели. В следующий раз хорошенько подумай, прежде чем высунуться.
Вот и сейчас, обрывая разговор, он повторил свой давний совет: «Сиди тихо и не высовывайся».
И некого попросить за Илью. Все дороги отрезаны.
Среди ночи Петя проснулся с криком: «Папа! Папочка!» Насилу удалось успокоить.
— Что тебе приснилось, сын?
— Не помню,— глотая слезы, через силу выдавил он. Знал, что нельзя говорить. Крик еще бился в горле, и руки были, как не свои, словно остались в той сумеречной комнате, откуда уводили отца. «Папа, папочка, куда ты? За что?..»
Утром — светило солнышко и безмерная тяжесть ушла вместе с ночью — Петя все же не удержался и рассказал.
— Не говори глупостей,— шикнула мать.
35
Отгремели ночные июльские грозы. В лесах сплошной россыпью вызрела земляника. На рынке бойко торговали грибами. Особенно уродились лисички — крупные, как-то по-особому хитро заверченные.
— Хоть косой коси, аж страшно,— судачили бабы, выкладывая на газету рыхлые горки.— Неужто к войне?
— Ты тут агитацию не разводи!.. Почем кучка?
Брали целыми кошелками.
«Фашизм — это война! Социализм — это мир!» — чернели припорошенные землицей и мохом литеры заголовка.
Значит война?
Фашисты бомбили Мадрид. Самураи прощупывали нашу оборону на всем протяжении дальневосточной границы. Не в деревенских приметах и уж конечно не в гороскопах, чем пробавлялся кровавый гитлеризм (новогодний фельетон Кольцова впечатался в память), искали сигналы грядущего. Для тех немногих, кто не умел жить сегодняшним днем, выискивая во всем особенный корневой смысл, постоянное ожидание стало неизбежным бременем. Нельзя знать, откуда, с какой стороны обрушится беда, но это не будет внезапно. Заранее подготовят, оповестят.
Прислушиваясь к каждому слову диктора, пристально вчитывались в каждую газетную строчку. Нарочитая скупость была продиктована понятной секретностью. Мелочей в такой обстановке быть не могло. Все слишком серьезно.
В номере от 5 августа «Правда» поместила объемистый, двухколонник «Об академике Н. Н. Лузине. Заключение по делу академика Лузина». Грозный смысл, таившийся в словах «дело» и «заключение» — многие решили, что Лузин уже арестован,— не очень подкреплялся, однако, легковесным характером обвинений, выдвинутых против знаменитого математика. Создавалось впечатление, что маститые академики и профессора более всего уязвлены авторитетом, которым пользовался их коллега за рубежом. В заключении, скрепленном таким количеством авторитетных подписей, о самом предмете — математике — вообще не упоминалось. А ведь это наука точная: дважды два везде и всюду четыре. И если даже сюда, в эту абстрактную сферу, от которой впрямую зависит инженерный расчет, а значит, индустрия, оборона, могли просочиться вредители, то их зловещие козни воистину не знают пределов.