Захар Беркут

Франко Иван Яковлевич

А меж тем на востоке, над монгольским лагерем, кровавым заревом загорались облака. Светало. Розовое сияние облило высокий гребень Зелеменя, сыпля искрами все ниже и ниже. Затем облака расступились, и медленно, как бы боязливо, выкатилось солнце на небо и взглянуло на занятых своей работой тухольцев. Полный искренней радости, посмотрел Захар на восток и простирая вперед руки, проговорил торжественным голосом:

— Солнце, великий, пресветлый владыка мира! Извечный покровитель всех добрых и чистых душою! Сжалься над нами! Видишь, мы подверглись нападению

дикого врага, который разрушил наши хаты, разорил наш край, вырезал тысячи наших людей. Во имя-твое вступили мы с ним в смертный бой и твоим светом клянемся, что не отступим до последней минуты, до последнего вздоха нашего! Помоги нам в этом страшном бою! Даруй нам твердость, и уменье, и согласие! Не дай нам устрашиться их множества и всели в нас веру в свою силу! Дай нам единением, согласием и умом победить разорителей! Солнце, я поклоняюсь тебе, как предки наши тебе поклонялись, и молю тебя всем сердцем: даруй нам победу!

Он умолк. Слова его, жаркие, исполненные мощи, трепетали в свежем утреннем воздухе. Слушали их не только тухольцы. Слушали их горы и разносили их отзвуки от тропы к тропе. Слушала их запертая вода потока и, словно решившись, перестала биться о каменную плотину и повернула назад.

VIII

Пока боярин не вернулся из своего неудачного посольства, Максим сидел в его шатре, прислушивался и обдумывал, что ему делать. Краткая встреча с Мирославой на мгновение осветила мрак его неволи. Ее слова, ее взгляд, прикосновение ее рук и принесенные ею вести — все это как бы вырвало его из темного гроба, возвратило ему жизнь. Он чувствовал, как возвращаются к нему прежняя отвага и надежда. Спокойно, с прояснившимися мыслями, дожидался он боярина.

— Ты еще здесь? — воскликнул боярин, входя в шатер. — Бедный парень, напрасно я хлопотал о твоем освобождении. Упрям твой старик! Хоть и сед, а совсем ребенок!

— А разве я не говорил тебе, боярин, что напрасны твои хлопоты? — ответил Максим. — Но что же все-таки сказал тебе мой отец?

— Сказал, что будут биться до последнего издыхания, и все тут! Или мы, говорит, все поляжем, или вы…

— Мой отец на ветер слов не бросает, боярин. Он привык крепко все обделать, прежде чем начать говорить.

— Я уж вижу, что он хоть понемногу, а правду говорит! — молвил неохотно боярин. — Однако что делать? Все-таки борьба тухольцев с монголами неравна. С ила i солому ломит, что там ни говори!

— Э, боярин! Есть средства и против силы! — ответил Максим.

Ну, ну, видел я их средства! Моя дочка, горячая голова, — вы околдовали ее, это ясно, — научила их строить камнеметы. Будет у нас тут завтра небольшой град камней, да не слишком опасный, потому что не сумели как следует веревочные пружины сплести.

— А кроме камнеметов, ты думаешь, нет у них другого средства?

— Не знаю. Видимо, нет. А впрочем, недолго ждать, утром увидим. Только беда мне с Бурундою; все наседает: ищи да ищи способ, чтоб завтра утром вывести нас отсюда

без боя и без потери времени. А тут тухольцы уперлись, как козлы рогами. Ну, а что я поделаю? Раз нельзя, так нельзя!

— Нет, боярин, так не говори! Пока что ты все же в руках монголов, так же как я. Должен выполнять их волю.

— Но что же я могу для них сделать?

— Я, пожалуй, мог бы тебе пригодиться, боярин. Я благодарен тебе за твою сегодняшнюю доброту ко мне. Если хочешь, я послужу тебе сегодня.

— Ты? Мне? — воскликнул изумленный боярин. — Что же ты можешь сделать для меня?

— Я знаю ход из этой котловины, безопасный, но тайный, о котором не знает никто в Тухле, кроме моего отца и меня. Этот ход не стерегут. По нему можно вывести отряд монголов наверх и окружить проход, а тогда уж нетрудное дело развалить засеки и выйти из этой долины.

Боярин стоял, оторопев, перед Максимом и ушам своим не верил. «Неужели это возможно?» — сверкнула у него молнией мысль, но сейчас же погасла, и что-то защемило у него на сердце. Как ни сильна была недавно его вражда к Максиму, все же ему нравилась его рыцарская твердость и непреклонность; оттого теперь, когда он услышал из уст Максима эти слова, ему показалось, что в его сердце обрывается что-то глубокое и святое, обрывается последняя нить его веры в человеческую честность и постоянство.

— Юноша, — вскрикнул он, — что ты говоришь? Ты хотел бы сделать нечто подобное?

— Что же, боярин, — отвечал не то печально, не то насмешливо Максим, — сам же ты сказал, что сила солому ломит.

— Но ты, ты, который недавно еще клялся: «предпочитаю, мол, умереть, чем пойти на предательство»?..

— Что поделать, — отвечал тем же тоном Максим, — раз нельзя сдержать клятву, так нельзя.

— И ты, такой слабовольный, смеешь думать, что моя дочь будет любить тебя? — воскликнул гневно боярин.

— Боярин, — ответил горько Максим, — не напоминай о ней!

— Ага, видишь, как тебя это задело! — сказал боярин, — видно, я правду говорю.

— Кто знает, боярин, кто знает! У нас время военное, война учит всякому искусству. А что, если бы…

— Если бы что? Почему не договариваешь? — вскрикнул Тугар Волк.

— Ничего, ничего! Я только еще раз спрашиваю тебя: примешь ли мое предложение?

— Но вправду ли ты думаешь вести монголов против своих тухольцев?

— Вправду, если только будет возможно…

— Как это, если будет возможно? Это значит — если не будут охранять тропу?

— Нет, за то я ручаюсь, что тропу не стерегут и что мы пройдем среди бела дня незамеченными, если только не будет какой-нибудь другой помехи.

— А какая же может быть?

— Я… не знаю…

— Если так, то нечего и мешкать долго! Идем к Бурунде!

— Иди один, боярин, и передай ему то, что я сейчас тебе сказал. О возможной помехе незачем упоминать, ибо я еще раз ручаюсь тебе, что ни тухольцы, ни другие вооруженные люди нам не помешают, а прочие помехи ведь не испугают ваших смельчаков.